Людмила Сараскина - Фёдор Достоевский. Одоление Демонов
Никаких следов, что периодическая печать интересующего нас времени заметила и как‑то откликнулась на круглую дату, обнаружить, к сожалению, тоже не удалось.
Накануне дня рождения Достоевский был всецело погружен в неотложные семейные и литературные дела; петербургская жизнь постепенно налаживалась; он уже не чувствовал себя новоселом в своей квартире и пребывал в относительном здоровье. За текущими хлопотами он, скорее всего, не вспомнил, что 1871 год — юбилейный и в другом значении: двадцать пять лет назад в составе «Петербургского сборника» были опубликованы «Бедные люди», его первое сочинение.
В свои пятьдесят лет (если только Достоевский заметил, что ему исполнилось полвека) он жил в России, в Петербурге, находился в статусе степенного отца семейства и русского писателя, уже двадцать пять лет занимающегося профессиональным литературным трудом, то есть добывающего средства на пропитание семьи своими литературными сочинениями.
В сущности, только о таком поприще он и мечтал всегда, с самой молодости.
За два дня до юбилейной даты, но, несомненно, без всякой видимой связи с ней газета «Голос» опубликовала отклик на «продолжающийся» роман «Бесы», заметив с некоторой осторожностью, что он «является одним из капитальнейших явлений русской литературы за нынешний год»1.
Вернувшись в Россию на деньги из гонорара за первую часть «Бесов», Достоевский не мог не чувствовать, что этот роман, написанный пока только наполовину, уже начинает ему помогать в практическом, житейском смысле.
С «Бесами» каким‑то непостижимым образом было связано исполнение самых несбыточных желаний при отсутствии каких‑либо очевидных чудес нечто случайно или невзначай высказанное — как просьба, обращенная в никуда, — рано или поздно сбывалось будто по писаному.
Вряд ли Достоевский имел намерение заглянуть в свое ближайшее и тем более отдаленное будущее, когда в августе 1870 года, в дни радикальной переделки «Бесов», писал племяннице Сонечке, как бы мечтая вслух: «Верите ли, я знаю наверно, что будь у меня обеспечено два — три года для этого романа, как у Тургенева, Гончарова или Толстого, и я написал бы такую вещь, о которой 100 лет спустя говорили бы!»
На тот момент, обещав Каткову роман (начальные главы) к январскому номеру будущего года, Достоевский мог рассчитывать в лучшем случае на месяцы работы, но никак не на годы. Он даже определил свой вынужденный минимум: «Заранее знаю: я буду писать роман месяцев 8 или 9, скомкаю и испорчу». И добавил: «Такую вещь нельзя иначе писать как два — три года».
Но даже в самых светлых своих снах он вряд ли мог увидеть, что работа над «Бесами» и в самом деле растянется на максимум запрашиваемого срока, что его ревнивое к благополучным литераторам восклицание будет услышано и судьба подарит ему для писания романа как раз три года.
Конечно, когда Достоевский писал: «…будь у меня обеспечено два — три года…» — он имел в виду денежное обеспечение, независимое от литературных заработков, — или наследство, или доходы от имения, или, допустим, приданое жены.
Однако доходный дом в Петербурге, назначенный Анне Григорьевне в приданое, так и не достался ей, а пошел с торгов за неуплату мошенником управляющим казенных недоимок.
Ни доходов с имения, ни самого имения Достоевский давно не имел; деньги же в счет своей доли с отцовского Дарового получил еще в первой молодости.
Что же касается спорного наследства любимой тетки, А. Ф. Куманиной, недостоверные слухи о котором дошли в Дрезден в 1869 году, то, даже не зная еще всех тонкостей дела, Достоевский тем не менее писал: «Кто же бы я был и за кого бы сам считал себя, по совести, чтоб идти против воли и распоряжения тетки собственными своими деньгами, какова бы в сущности ни была эта воля и это распоряжение?»
Настоящего, прочного обеспечения ждать ниоткуда не приходилось; приступая к «Бесам», Достоевский как нуждающийся автор не мог и мечтать о четырехстах рублях за лист — гонораре, который «Русский вестник» платил Тургеневу. «Необеспеченный Достоевский должен был сам предлагать свой труд журналам, а так как предлагающий всегда теряет, то в тех же журналах он получал значительно меньше»[41], — с превеликой обидой вспоминала Анна Григорьевна.
Так что силы судьбы, подслушавшие горькое восклицание автора об условиях, необходимых для писания «Бесов», услышали и поняли его на свой лад: они обеспечили, чтобы искомые три года у писателя так или иначе составились. Они, эти силы, не стали входить в подробности писательского быта и не стали менять сложившихся у протежируемого автора привычек: ведь, строго говоря, Достоевский просил не времени, а денег.
Получив же у глухого к деньгам провидения три года для «Бесов», он уже сам обеспечил своему сочинению вышеупомянутые «сто лет спустя».
Кажется, что, ступив на тропу этого романа, на его первую ступеньку, автор завел некий таинственный механизм: безнадежные обстоятельства и запущенные дела стали оживать и выправляться — будто схваченное сильной рукой звено поддалось, вошло в сцепление с остальными и вытащило всю цепь.
«Я знаю, что я Вам должен очень много, — писал Достоевский своему издателю в день отправки первых глав. — Но на этом романе я сквитаюсь с редакцией».
«На этом романе» его жизнь подчинилась железной необходимости работать по жесткому и неотменимому графику. Торопясь к условленному сроку, автор изготовил и выпустил в свет начало романа. Обнародованное и получившее отклики, оно требовало такого продолжения, которое писать вне России было рискованно. Но оно же и принесло деньги для отъезда в Россию. Россия преподнесла автору сюрприз в виде судебного процесса, имевшего отношение к прототипам героев романа. Судебный процесс дал первоклассный материал для ключевых глав.
Только в России Достоевский увидел, что его роман состоялся.
IIНесомненно: одним из важнейших звеньев в цепи тяжких жизненных обстоятельств автора «Бесов» была рулетка.
«На этом романе» он смог с ней расстаться.
«Есть несчастия, которые сами в себе носят и наказание», — писал Достоевский Анне Григорьевне, когда в очередной раз уехал из Дрездена в Висбаден пытать счастья. Шел апрель 1871 года, он чувствовал, как туго, вяло идет работа. Была закончена только первая часть; впереди был непочатый край дел, долгов, обязательств. Накануне он жаловался Майкову: «В настоящую минуту решительно раздавлен работой. Просрочил — не по лени, а потому, что ничего не пишется. Только раздражение нервов и мука. Надо в Россию, а здесь раздавила тоска». «Не пишется, Николай Николаевич, — пийал он и Страхову, — или пишется с ужасным мучением. Что это значит — я понять не могу. Думаю только, что это — потребность России во что бы то ни стало. Надо воротиться». «В хлопотах теперь я страшных. Работаю день и ночь, а пишется мало и в «Русский вестник» опаздываю, — рассказывал он своей третьей постоянной корреспондентке, Сонечке. — А между тем на них только и надежда. Они выслали мне уже 1700 руб. и обещают к июню еще тысячу. Вот на эту‑то тысячу я и ворочусь. Каково же я должен работать? А между тем, повторяю — без родины не пишется…»
За день до отъезда в Висбаден Достоевский вновь описывал Сонечке, как он подавлен обстоятельствами: «Жить здесь скучно очень. Вы не можете себе это представить. Даже писать роман не могу».
Причины нестерпимой тоски по России — как их понимал Достоевский и как их сформулировала позже Анна Григорьевна — были в большей степени творческие, нежели политико — патриотические. «Федор Михайлович, — вспоминала его жена, — часто говорил, что если мы останемся за границей, то он «погиб», что он не в состоянии больше писать, что у него нет материала, что он чувствует, как перестает помнить и понимать Россию и русских, так как дрезденские русские — наши знакомые, по его мнению, были не русские, а добровольные эмигранты, не любящие Россию и покинувшие ее навсегда»[42].
И Анна Григорьевна решилась на отчаянный эксперимент. Чтобы успокоить тревожное настроение мужа, часто говорившего о несомненной гибели своего таланта, и отогнать мрачные мысли, мешавшие ему работать, она прибегла к средству, которое «всегда рассеивало и развлекало его»: выдав ему свободных сто талеров, предложила попытать счастья на рулетке. «Конечно, я ни минуты не рассчитывала на выигрыш, и мне очень жаль было ста талеров, которыми приходилось пожертвовать, но я знала из опыта прежних его поездок на рулетку, что, испытав новые бурные впечатления, удовлетворив свою потребность к риску, к игре, Федор Михайлович вернется успокоенным, и, убедившись в тщетности его надежд на выигрыш, он с новыми силами примется за роман и в две — три недели вернет все проигранное»[43].
