И. Тихомирова - Школа творческого чтения
– Писарева читал? – спросил Корнев тихо, точно нехотя.
– И Писемского читал…
– Не Писемского, а Писарева. Писемский – беллетрист, а Писарев –критик и публицист.
Здесь я когда-то (много лет назад) чуть проистановился, Корнев читал и Писарева, и Писемского, Карташев – только Писемского, мне оба они были совершенно незнакомы. Мог ли я в таком случае понять вполне смысл диалога гимназистов? Нет. Но почувствовать главное смог: Корнев обнаружил умственное (или как теперь говорят, интеллектуальное) превосходство в этом разговоре.
Когда я читал затем вскоре повесть «Студенты» (третью книгу Н.Гарина-Михайловского о Теме Карташеве), то Тема стал уже намного старше меня. Далеко не все было мне понятно в его жизни, но все – небезразлично, потому что он постепенно превращался для меня в близкого человека. Прочитав три повести за несколько месяцев, я не повзрослел на столько лет, на сколько вырос Тема на протяжении долгого повествования. И все-таки чудо произошло: я обрел немалый душевный опыт, который незаметно накапливается у того, кто способен сопереживать. Или, говоря проще, переживать все, что выпадает на долю любимого героя. Героя произведения подлинной литературы».
( М.Бременер. Из книги «Разговор с читателем»)
«Помню мое первое ощущение: как интересен и сложен человек. После Печорина я стал иначе всматриваться во всех окружающих меня людей. Мне открылось третье, может быть, даже четвертое, если перевести это на язык современной физики, измерение в человеке, то есть я понял, что человек очень неоднозначен, что он может смеяться, а на самом деле у него печаль на сердце, что он может шутить и в то же время решать в уме какую-то серьезную задачу, от которой зависит его судьба. Тогда, в 12 лет, для меня это было полным откровением…»
(Е.Богат. «Узнавание»)
… «Что касается меня, то я рожден для всяческих приключений, не спорю. Ты помнишь, как меня бросало в лихорадку, когда я читал романы Гюстава Эмара о приключениях, или захватывающие драмы Габриеля Ферри, или Люписны, или Фенимора Купера?… Я впивался в потрепанные страницы, сердце у меня билось, я был близок к обмороку, когда читал о подвигах великих искателей приключений. Я так и видел выжженные солнцем долины, прииски, в которых золото сверкает как молния и которые находятся под охраной краснокожих демонов, безрадостные поля, на которых белеют кости воинов, погибших в пустыне, необозримые, но проклятые леса, завлекающие беспомощного человека! Всю мою молодость меня не покидали мечты об этом едва угадываемом рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели».
(Л.Буссенар. «Похитители бриллиантов»)
«…Первые книги, которые помню до сих пор, и первые друзья, с которыми шли рядом. Книги эти были сказки в издании Ступина. Сильное впечатление произвели обручи, которыми сковал свою грудь верный слуга принца, превращенного в лягушку, боясь, что иначе сердце его разорвется от горя. Это было второе сильное поэтическое впечатление в моей жизни. Первое – слово «приплынь» в сказке об Ивасеньке. И надо сказать, что оба эти впечатления оказались стойкими. Сказку об Ивасеньке я заставлял рассказывать всех нянек, которые менялись у нас. В ступинских изданиях разворот и обложка были цветными. Картинки эти, яркие при покупке книжки, через некоторое время тускнели, становились матовыми. Я скоро нашел способ с этим бороться. Зайдя однажды в комнату, мама увидела, что я вылизываю обложку сказки. И она внушительно запретила продолжать мне это занятие, хотя я наглядно доказал ей, что картинки снова приобретают блеск, если их как следует полизать…».
(Е. Шварц)
«Я помню не радость, а недоумение в тот день, когда мне подарили басни Крылова. Это была небольшая, в красном с золотом переплете книга известной «Золотой библиотеки» Вольфа. Там на переплете в золотом овале были изображены склонившиеся друг к другу лбами и читающие вдвоем книгу мальчик и девочка. Я до сих пор помню, как поистине металлически блестело в этом овале золото. Басни Крылова были хорошо иллюстрированы. Под каждой картинкой, или по обе ее стороны, или на листе соседнем с картинкой, были напечатаны стихотворения, которые в данном случае, удивили меня, назывались баснями. Я прочел одно, другое, третье - и меня охватила скука, переживание которой я помню до сих пор. Во-первых, это было написано на языке совсем непохожем на тот, на котором все разговаривают вокруг. Во-вторых, это было написано о животных, которые действовали то как животные, то как люди. Эта путаница сразу дала себя почувствовать. Присутствие на картинке льва, слона, змей заставляло ожидать событий. Причем событий страшных, загадочных, кровавых. А когда я начинал читать, то вместо событий начиналась какая-то скучная история о том, как музыканты никак не могли рассесться, чтобы начать, наконец, играть. Эти настоящие львы, медведи и лисицы, которые символизировали человеческие качества, ничего общего не имели с животными, например, сказок Гауфа или братьев Гримм…».
(Юрий Олеша)
«Я был оглушен и очарован этим неистовым писателем (Гюго) еще в детстве, когда прочитал пять раз подряд «Отверженных». Я кончил этот роман и в этот же день принимался за него снова. Я достал карту Парижа и отмечал на ней все те места, где происходило действие романа. Я как бы сам стал его участником и до сих пор в глубине души считаю Жана Вальжана, Козетту и Гавроша друзьями детства. Париж с тех пор стал не только родиной героев Виктора Гюго, но и моей. Я полюбил его, еще никогда не видев. С годами это чувство все крепчало».
(К.Паустовский. «Золотая роза»)
«Капитанская дочка» явилась для меня первой в жизни самостоятельно прочитанной книгой. Я помню формат книги, ее запах, помню, как я был счастлив, что сам открыл эту неизвестную мне со слуха историю… Я был захвачен ею и засиделся у окна избы дотемна, и когда дошел до бурана в Оренбургской степи, то увидел, что за окном пошел снег, и это стало неизгладимым до сих пор впечатлением как бы магической силы, изошедшей от пушкинской страницы. С того вечера я стал читателем книг, и мне бесконечно дорого, что этим я обязан Пушкину».
(Александр Твардовский)
«Я, десятилетний ребенок, в самом начале первой мировой войны, прочел стихи, которые определили мое будущее. Это были стихи Маяковского. «Я и Наполеон» - «Ночь пришла хорошая. Вкрадчивая. И чего это барышни некоторые дрожат, пугливо поворачивая глаза громадные, как прожекторы» - стихи о войне, стихи о современности, стихи, полные ощущения завтрашнего дня. Мне показалось, что Маяковский видит, чувствует то, что вижу и чувствую я, хотя я и не вижу, что видит Маяковский, и он не видит того, что вижу я. И мне захотелось писать стихи. И я, как умел, начал их писать».
(Леонид Мартынов)
«Первая прочитанная мной книжка – «Мойдодыр» Чуковского. На обложке пожарный в каске поливает из «кишки» голого толстенького мальчишку. Тот жмурится от блаженства… не знаю сколько раз я перечитал «Мойдодыра» в первый день нашего знакомства с ним. Особенно нравилось, как, спасаясь от бешеной мочалки, неряха очутился в каком-то сказочном саду («Я к Таврическому саду, перепрыгнул через ограду, А она за мною мчится и кусает как волчица») и встретил там не лучезарную фею Чистоты, а Крокодила с сыновьями Кокошей и Тотошей. Крокодил спас героя (мне казалось, что меня самого!) от разнузданной мочалки. Он ее проглотил!
В 1947 году, впервые приехав в Питер, я с волнением узнавал, бродя по городу, давно милые улицы, мосты, сады, памятники, здания. И вот – литая решетка Таврического сада. Почему я так волнуюсь? Больше, чем перед оградой Летнего сада! Ах, да! «Мойдодыр», детство. Сколько раз я мысленно через нее перепрыгивал!».
(Валентин Берестов. В Таврическом и детском саду)
Читающий ребенок в художественной литературе
«Читая стихи, Чик с удивлением чувствовал, что они оживают и оживают… И вдруг, когда он дошел до места, где змея, выползшая из черепа коня, обвилась вокруг Олега «и вскрикнул внезапно ужаленный князь», что-то пронзило его с незнакомой силой. Это была поэзия, о существовании которой у Чика были самые смутные представления. В этой строчке замечательно, что не уточняется, отчего вскрикнул князь. Конечно, отчасти он вскрикнул и от боли, но и от страшной догадки: от судьбы никуда не уйдешь. И Чик, как бы одновременно с Олегом догадался об этом. И его пронзило. И дальше уже до конца стихотворения хлынул поток чего-то горестного и прекрасного, может быть, постижения непостижимого смысла жизни.
(ПОВТОР) Чик чувствует какую-то грустную бессердечность жизни, которая продолжается и после смерти Олега. И в то же время он понимает, что так и должно быть, что даже мертвому Олегу приятней, что там, наверху, на земле, должно быть, озарено солнышком, жизнь продолжается, река журчит, трава зеленеет. Олег словно видит Игоря и Ольгу на зеленом холме, видит пирующую у брега дружину и с тихой улыбкой говорит:
