Фелипе Фернандес-Арместо - Цивилизации
Глобализация культуры — феномен, несущий в себе семена своего поражения. Когда народы оказываются вовлечены в крупные единства, они тянутся к успокаивающим и привычным местным или региональным корням. Вот почему супергосударства спустя какое-то время распадаются; вот почему старые идентичности выдерживают столетия погружения в большие империи. Если люди всего мира когда-нибудь смогут думать о себе как о представителях единой глобальной цивилизации, это будет очень гетерогенная цивилизация, кое-где в пятнах разновидностей.
История цивилизаций не знает образцов. Поэтому их будущее непредсказуемо. Большинства «фаз», на которые делилось их прошлое, никогда не было (см. выше, с. 45–45); поэтому говорить о наступающей фазе по меньшей мере преждевременно. Но я не могу противиться искушению разделить на фазы историю, рассказанную в последней части этой книги. Это была история трех океанов, которые по очереди доминировали в разные по продолжительности периоды: образование единого Индийского океана превратило его в исламское озеро; из пересечений Атлантического океана возникла современная западная цивилизация; мы можем смутно видеть, как освоение Тихого океана положило образованию начало новой общности людей. Остался последний океан. Последнюю фазу океанической истории можно усмотреть в пересечении Арктики подводными лодками и в воздушных перелетах по большим окружностям Земли: если глобальная цивилизация действительно возникнет, я могу представить себе, что историки будущего опишут ее формирование на новых маршрутах, как это делали их предшественники на своих «домашних» океанах. Возможно, и Северный Ледовитый океан будет рассматриваться как домашний океан всего мира.
Если так, будет доказана одна из основных тем этой книги: не существует окружения, в котором не может развиваться цивилизация. Тем временем, хотя я и пытался избежать какого бы то ни было детерминизма, география в широком смысле — ощутимые реальности планеты, потребности природы, почвы и семена, ветры и волны — сформировала мир, представленный на страницах книги. В особенности по мере того как цивилизации перерастали место своего происхождения, они — согласно представленным в книге аргументам — разносились ветром. Поэтому я должен вспомнить некоторые принципы, с которых мы начинали: человеческие инициативы, которым природа придает форму и перед которыми ставит ограничения, возникают в сознании и в страстях. Все, что происходит и регистрируется в ощутимой земной материи, начинается с идей и пристрастий. А что касается остального, то, приближаясь к завершению книги, я чувствую то же, что географ Эдмон Бланден. «Такими истинами, — сказал он в конце своей лекции, — …Мы обязаны благословенной географии Это так же верно, как магнит и полюс И с этим познанием мы можем прогнать Всех рогатых химер и все зловредные заблуждения…
Несколько строк спустя он смолк. Часы тикали. Лектор поднял голову и обнаружил, что его аудитория исчезла. Несомненно, утешил он себя, отправилась подтверждать его теории. Мне кажется, что меня ждет такая же участь.
Эпилог: сад Дерека Джармана
Это была книга о различных местах: поиск гробницы, или развалин, или ландшафта, или морского вида, где можно мгновенно постигнуть цивилизацию, но — никаких образов, никаких идей. Это опасение — или желание его — посещает меня, когда я делаю мою последнюю остановку: в Данджнессе, на берегу Ла-Манша, в самом мрачном месте во всей Британии.
Уныние может быть вдохновляющим: дикое болото, окутанный туманом город, цепочка блестящих отмелей на берегу. Но Данджнесс мрачен какой-то озадачивающей, сводящей с ума, отчаянной мрачностью. Ландшафт проседает, словно море и соль сдавили его или выпили из него всю энергию. Он совершенно плоский, ничто не заставляет поднимать взор или брови. Поверженная, жалкая, совершенно плоская — больная от злоупотреблений или равнодушия — земля жмется к морю. Такая плоскость грозит нам в конце мира: холмы расплющатся, возвышенности станут ужасающе плоскими.
Из этой плоскости торчат два страшных выступа: слепой голый маяк и сразу за ним металлический каркас атомной электростанции. Металлические изгороди, трубы, провода, согнутые и разорванные мостики господствуют на участке природы, которая и без них кажется выжженной какой-то катастрофой. В воздухе пахнет сталью и водорослями.
С маяка можно увидеть траву в пятнах соли, которая борется за жизнь на галечном берегу. У воды несколько рыбачьих хижин, сделанных кое-как, кричаще раскрашенных дешевыми красками. Как ни удивительно, есть и паб, где по вечерам собираются туристы, смеются, окликают друг друга, насмехаясь над окружающим бедствием. Их развязная, оживленная бесчувственность — последнее оскорбление Данджнессу: пустыня требует мести.
Идешь по гальке. Невозможно пересечь ее элегантно. Она словно цепляется, тянет тебя за ноги. Ничто не растет на ней, почти никто на ней не живет. Однако вы идете к саду, посаженному в камнях Дереком Джарманом[1201].
Он пришел сюда умирать от СПИДа. В выборе такого ужасного, в чем-то уже мертвого места было что-то утешительное, словно это место отдыха Прометея, которому предназначено умереть на скале, или камера осужденного, или безрадостная оратория для святого перед встречей с Богом. Маленький домик Джармана в стиле рыбацких хижин выглядит временным, непрочным. Рядом сад без ограды, приглашающий, но отталкивающий — ибо Джарман создал его, воплощая свои страдания: сад мучений, и распада, и гниения, и боли.
Он не хотел признавать этого. Перед смертью он написал книгу о своем саде. Он изобразил Данджнесс эксцентрически привлекательным, а свое садоводство — разновидностью мягкого лечения. Он описывал, как трудился расчищая полоски гальки, чтобы насыпать плодородную почву и посадить семена экологически дружественных местных растений. Глянцевые снимки сделали это место окаменевшим и замаскировали ужас. Джарман почти не упоминает груды плавника, разбросанные по саду как пародии на скульптуру, пни со спутанными корнями, фаллические острия. Только два намека в этом символическом программировании: слова Джармана, что он планировал «сад белой ведьмы», желая нейтрализовать зловещее дыхание электростанции, и его ссылка на телевизионную группу, которая пришла к нему снять программу о СПИДе, — но, по словам Джармана, снять программу о СПИДе невозможно[1202]. Поскольку он сам создал такую программу, это не очень искреннее отрицание.
Перед домом — полоска обычного сада, попытка дисциплинировать Данджнесс, придав ему оптимизм и плодородие: ящик с привозной почвой, нерешительно цветущая роза. Это единственная уступка приличиям. На этой Голгофе у цветов есть шипы. По всему остальному участку Джарман расположил глыбы и груды выброшенного морем мусора. Он поставил их на клумбы из гальки: рангоуты и реи мертвых кораблей, доски и кили рыбачьих лодок, раздавленных и изломанных морем. Все краски вылиняли, стерлись. Остовы изъедены червями, как мертвая плоть, или свисают, как больные члены, изуродованные, иссохшие, искореженные агонией, расколотые, пробитые гвоздями. Гвозди неэстетично торчат из них, покрытые ржавчиной, словно кровью. Большую их часть вытащили из моря, не соскребя наросты: эти обломки обросли ракушками моллюсков, как разрастаниями разновидности страшного герпеса.
Как трупы, торчат из камней накрененные мачты и бушприты, усаженные бубонами, жесткими морскими наростами. Якорные цепи ржавеют на шеях монолитов, как знак отличия садистского масонства, который с гордостью носят и в смерти. Между ними Джарман установил маленькие круги из камней, как напоминание о строителях каменных кругов древних цивилизаций. Когда обходишь их, галька скрипит и визжит под ногами. Это окаменевший лес страшных рассказов, где очарование злобно, а любовь разлагает. Однако предметы, которые выбрал и установил Джарман, принадлежат к долгой цивилизованной традиции: objet trouve[1203], превращенная в искусство невооруженным взглядом эстета. Больше чем что-либо другое эти иззубренные монолиты напоминают «чудесные камни» необычной формы, которые были украшением стола любого уважающего себя ученого древнего Китая[1204].
Мы ожидаем, что на берегу цивилизация кончится. Под властью электростанции в Данджнессе кажется, что она уже кончилась. Но попытка Дерека Джармана превратить это отвратительное опустошение в сад кажется не менее героической, чем любое другое сопротивление среде, описанное в этой книге. Ландшафту, который человек лишил любви и смысла, Джарман возвращал значение. Из моря, источника жизни и болота смерти, он изымал плоды человеческого труда, уничтоженные природой. Он воскрешал их. Он взял обитель отчаяния и превратил ее в мемориал. Сад Дерека Джармана вызывает самую разную реакцию, от скуки до восхваления. Одни посетители находят его бессмысленным, или отвратительным, или зловещим. Другие видят в нем лишь проявления болезни — фетишизм, переросший в фанатизм. Третьи при виде этого мусора пожимают плечами. Когда умрет партнер Джармана, трудно представить себе, что кто-нибудь будет ценить этот сад или сохранять его, как его следует сохранять.
