Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
А от тех же арестантов. По свидетельству Свешникова, «всякого вновь приведенного арестанта помощники старосты постоянно встречали со словами: «А, в гости! милости просим! Только тебя надо обыскать, нет ли у тебя ножа?». Под предлогом искания ножа они осматривали все карманы, снимали сапоги и, если находили какие-нибудь ценные вещи или деньги, то передавали их старосте, который часть денег отдавал помощникам за парашку, то есть за уборку сортира, часть выпрашивал на масло к образу, часть брал себе, за что обещал дать хорошее местечко на нарах. Впрочем, последнее условие не всегда исполнялось, потому что на нарах могли поместиться не более тридцати человек, а всех арестованных в первую ночь, помню хорошо, было семьдесят два человека» (160; 59).
«‹…› В пересыльной арестанты тогда еще ходили в своей одежде, и им позволялось иметь при себе деньги, а потому в камерах происходили свободная торговля всякой всячиной, картежная игра, и даже нетрудно было достать водки. Меня продержали в пересыльной с неделю и затем отправили в Москву. В Москве пересыльная тюрьма помещалась на так называемом Колымажном дворе, и арестанты, которых иногда скоплялось более двух тысяч человек, содержались в четырех больших балаганах. В балагане № 4, в котором я находился, содержалось около шестисот человек. Тут были и обыкновенные пересыльные арестанты, и кандальщики-бродяги, которые непременно занимали какую-нибудь должность, например, старосты, парашечников и пр., или производили какую-нибудь торговлю и содержали майдан. Все арестанты в этом балагане размещались на нескольких больших нарах, устроенных по обеим стенам балагана и имеющих проходы от стен и посередине. В конце каждых нар занимал место или трактирщик с огромным самоваром и различными снедями, или майданщик.
Ежедневно прибывающие и убывающие партии пересыльных арестантов доставляли этим торговцам и чиновным арестантам большие выгоды; особенно наживались майданщики, у которых игра в карты и кости производилась беспрерывно день и ночь, и за каждый кон они собирали по копейке, дозволяя за это играющим курить даровые папиросы.
Торгующие чаем и прочим майданщики, когда перенимали один от другого такие заведения, платили большой выход, доходивший иногда до сотен рублей» (160; 89–90).
Сам автор воспоминаний, «как старый знакомый, скоро сошелся с товарищами и успел приобрести расположение начальства, почему через два месяца меня поставили старостой. Обязанность старосты состояла в том, что он должен был ходить за кушаньем на кухню, разделять пайки и следить за чистотой и порядком, а правом и преимуществом его перед прочими было то, что он мог торговать чаем.
Сначала я относился к своей должности добросовестно, а к своим товарищам – гуманно, по-человечески; но потом чем дальше, тем больше начинал делаться настоящим арестантом и подражать виденным мною старостам, то есть сделался стяжательным и ожесточенным. Нередко я обделял краткосрочных арестантов пищею, а с пьяными распоряжался произвольно или выманивал последние копейки. Таким образом, я скопил десятка три рублей денег и наменял много порядочной одежды и белья» (160; 90).
Осужденных за политические преступления содержали в крепостях – Петропавловский, Свеаборгской, а с 1881 г. специально перестроенной Шлиссельбургской. Здесь заключенные некоторое время находились в одиночных камерах, имея право лишь просить дать им для чтения Евангелие. Постепенно режим смягчался, заключенные могли получать и другие книги, инструменты для занятий ремеслами, письменные принадлежности и, наконец, в специальных двориках заниматься огородничеством, устраивать здесь совместные прогулки. Вообще положение политических заключенных было особым: они априори считались благородными людьми (независимо от происхождения), совершившими преступление пусть за ложную, но идею. Охрана говорила им «Вы» (когда Александр III приказал говорить первомартовцам, осужденным за убийство Александра II, «ты», комендант крепости специально обошел камеры и прочел заключенным приказ; это возмутило многих цареубийц), их камеры убирали уголовные заключенные или солдаты охраны, они содержались в особых дворянских отделениях острогов и могли свободно ходить по ним, в ссылку и даже на каторгу они ехали в своих экипажах, встречая сочувствие и помощь даже чинов местной администрации. «Политиков» из дворян просто могли сослать на жительство под надзор полиции в собственное имение.
Любопытной представляется история отправки в Сибирь землевольца (одного из организаторов первой «Земли и воли», еще 1860-х гг.) Л. Ф. Пантелеева, приговоренного за революционную деятельность к каторжным работам и оказавшегося затем на поселении. Доехав под конвоем двух жандармов до Нижнего Новгорода по железной дороге, далее он с женой и тестем (!) отправился на пароходе. Хотя проезд был оплачен по третьему классу, капитан отвел им каюту 1-го класса. Конвойные жандармы остались на палубе – это же простые солдаты, мужики. В Казани на пароход сел жандармский генерал Слезкин, весьма любезно обошедшийся с подконвойным каторжником. От Перми путешественники отправились на тарантасе, причем один жандарм сидел на козлах, а другой неудобно примостился на облучке, отказываясь сесть поудобнее в просторном тарантасе: он ведь простой солдат, а тут едут баре. В Тобольске, тогдашнем центральном пункте, куда стекались тысячи ссыльных и где они распределялись по местам, Пантелеев пробыл несколько недель; проживая в остроге, в «дворянском» отделении, он, однако, мог ходить на рынок за продуктами. Губернатор А. И. ДеспотЗенович после того, как Пантелеев выбрал место ссылки, распорядился отправить его не на барже, загруженной прочими ссыльными, а на самом пароходе; для этого экспедиция ссыльных отметила в статейном списке 25-летнего Пантелеева «дряхлым»; капитан отказывался брать Пантелеева, ссылаясь на то, что отводящиеся под политических ссыльных все 10 мест уже заняты, и губернатор сам прискакал на пристань, чтобы принудить капитана выполнить распоряжение. Опять-таки каюта была 1-го класса. Путешествие было долгим, и ссыльные пассажиры развлекались картами и самодеятельными концертами. На долгих остановках они свободно уходили довольно далеко от берега. В Томске, одном из центров сибирской ссылки, Пантелеев поселился хотя и в остроге, но не в общем арестантском корпусе, а в квартире смотрителя: «Свою сравнительно небольшую квартиру смотритель разбил на маленькие клетушки и превратил их в номера, которые и сдавал кем-нибудь рекомендованным ему пересылаемым политическим за умеренное вознаграждение, даже не таксированное, а кто что даст при отъезде» (133; 438). Сразу же встретивший его знакомый ссыльный предложил пойти в гости к ссыльным полякам, которые приютили жену Пантелеева (это из острога!). «А что касается местного жандармского начальника Тица, то вот как он себя держал. Он нанимал дом, при котором был большой сад, – нанимал ради сада. Но в другом доме того же хозяина поселился Булгак; у него с утра до ночи было становище легальных и нелегальных поляков (дело было после польского восстания. – Л. Б.). Тогда Тиц перестал выходить в сад, чтобы как-нибудь не столкнуться и не вызвать истории» (133; 439). И наконец Пантелеев, приписанный в Шушенскую (знакомое название?) волость Минусинского уезда, прибыл в Красноярск, где и остался на жительство. За восемь лет ссылки он нажил хорошие деньги, фактически управляя частными золотыми приисками, а затем и сам приобретя два прииска.
Тюремный надзиратель
Революционер-шестидесятник М. Л. Михайлов в те же годы проделал примерно тот же путь. В отличие от Пантелеева, Михайлова везли в ножных кандалах: его приговорили к каторжным работам. Ехал он опять же в собственном возке, хотя и под конвоем: «Когда я садился в возок в Тихвине, ко мне подошла нищая и стала просить. И ямщик, и все стоявшие близко начали останавливать ее, крича: «Разве не видишь? Разве у таких просят? Ты посмотри ему на ноги-то!». Кандалы доставляли множество неприятностей несчастному: останавливаясь в гостиницах по дороге, ему приходилось заворачивать их во что-нибудь, чтобы они не звенели и не привлекали взглядов, особенно в гостиничном ресторане! Зато за Уралом стало легче: там люди были привычнее. Правда, «тяжело и горько» было другое: «Попадались партии ссыльных: скованные по четверо вместе железными наручнями, с заиндевевшими бородами, шли впереди каторжные; без оков, сзади, в жалкой одежонке, в куцых, негреющих казенных полушубках – отправляющиеся на поселение; еще дальше – дровни с бабами, с больными, с детьми, закутанными в разное жалкое тряпье. Солдаты и казаки шли, как пастухи за стадом» (106; 342). Негуманное зрелище, мучительное для народолюбца. Вот если бы конвойные с овчарками и автоматами шли по сторонам стройной колонны, взявшей руки за спину, – это другое дело.
