Джудит Левин - Вредно для несовершеннолетних
На самом деле, по мнению некоторых психологов, может и вовсе не быть такого явления, как «типичный» педофил, если вообще существует такое явление, как педофил. Качества, которыми ученые и полиция «маркируют» его, например пресловутая робость и пережитая в детстве травма, не подтверждаются со статистической достоверностью (Okami and Goldberg, «Personality Correlates»: исследование, проведенное на членах одной из британских педофильских организаций, выявило, что «большинство [субъектов] не проявляют признаков клинически значимой психопатии или расстройств мышления» — прим. автора). Что еще важнее, сексуальный контакт с ребенком сам по себе не означает педофилию. «Большинство сообщаемых в полицию актов сексуального злоупотребления детьми совершают не педофилы», а мужчины, находящиеся в постоянных отношениях со взрослыми женщинами и мужчинами, говорит Джон Мани из Университета Джонса Хопкинса, крупнейший специалист по сексуальным аномалиям. Это мужчины, подобные Чарльзу Джейнсу, который в своем дневнике писал о любви с первого взгляда к «прекрасному мальчику» с «восхитительным загаром и кристально–голубыми глазами» и в машине которого полиция нашла литературу Североамериканской ассоциации любви между мужчинами и мальчиками (NAMBLA), но который тем не менее имел взрослую любовницу, а также, по слухам, был любовником Сикари, который тоже имел любовницу.
Другими словами, может не быть ничего такого в человеке фундаментального, что делало бы его «педофилом». В так называемых педофилах нет какой–то генетической, или неизлечимой, болезни. Мужчины, вожделеющие к детям, могут менять свое поведение, чтобы соответствовать нормам общества, которое это поведение люто ненавидит. От педофилии можно отречься; выражаясь медицинским языком, который мы теперь используем для описания этой сексуальной наклонности, от него можно «вылечиться». На самом деле, вопреки утверждениям политиков, процент рецидива у лиц, осужденных за секс с детьми, — один из самых низких среди всех категорий преступников. Анализ тысяч субъектов в сотнях исследований, проведенных в США и Канаде, выявил, что около 13 процентов осужденных за сексуальные преступления подвергаются повторному аресту, по сравнению с 74 процентами осужденных вообще. Если осужденных лечат, их рецидив становится еще ниже. Штат Вермонт, например, сообщил в 1995 году, что после лечения рецидив составил всего 7 процентов у педофилов, 3 процента — у осужденных за инцест и 3 процента — у осужденных за «бесконтактные» преступления, такие как эксгибиционизм.
Враг — это мы
Все эти рациональные рассуждения могут ничего не значить для родителей. Девять детей из сорока пяти миллионов насилуют и убивают? Не высока вероятность, конечно, но если это случится с твоим малышом, кого волнует статистика? И все же большинство родителей способны сверять свои иррациональные страхи с реальностью. Так почему же, несмотря на всю информацию об обратном, американцы упорно верят, что педофилы представляют собой одну из самых серьезных угроз для их детей? Что вселяет в людей такой страх?
Наша культура страшится педофила, как утверждают некоторые социальные критики, не потому что он ненормален, а потому что он обычен. И я не имею в виду, что это из–за того, что он может быть мороженщиком или отцом Патриком. Нет, мы боимся его потому, что он — это мы. В своем элегантном исследовании «культуры деторастления» литературный критик Джеймс Кинкейд прослеживает этот страх до середины девятнадцатого века. Тогда, пишет он, англо–американская культура сотворила детскую невинность, определяя ее как «безвожделенную субъективность», в то же время конструируя новый идеал сексуально–вожделенного объекта. И у той, и у другого были одни и те же отличительные черты: мягкость, умильность, податливость, пассивность — и это двойное культурное изобретение с тех пор ставит нас перед проклятой психосоциальной проблемой. Мы смакуем наше эротическое влечение к детям (посмотрите на детские конкурсы красоты, в которых участвовала ДжонБенэ Рэмзи). И в то же время мы находим это влечение омерзительным (посмотрите на публичный шок и отвращение в качестве реакции на «сексуализацию» ДжонБенэ в этих конкурсах). Вот мы и проецируем это эротизированное желание вовне, создавая монстра, чтобы его ненавидеть, охотиться на него и карать.
В своем классическом исследовании 1981 года «Инцест между отцом и дочерью» психолог–феминистка Джудит Герман предложила еще один источник самоотвращения, который может побуждать нас к проецированию. Злоупотребление детьми, пишет она, — это нечто очень домашнее, встроенное в структуру «нормальной», «традиционной» семьи. Возьмите отцовскую власть над семьей, которая проводится в жизнь насилием, в сочетании с женской и детской подчиненностью, с запретом на сексуальные разговоры и прикосновения, с освященной законом и традицией неприкосновенностью семейной тайны. Добавьте подавленные желания — и потенциальный гнойник готов, ожидая лишь подходящей возможности прорваться.
Работа Герман находилась на переднем крае того шокирующего подозрения, правдивость которого теперь твердо установлена. Если сексуальные преступления, совершаемые против детей незнакомцами, случаются редко, то инцест — часто. Как и в отношении педофилии, трудно сказать, насколько часто, потому что цифры инцеста столь же мутны, сколь и цифры секса между взрослыми и детьми вне семьи. С одной стороны, статистика «злоупотребления детьми» печально известна своей ненадежностью; например, из 319 тысяч сообщений, полученных в 1993 году, две трети не подтвердились (National Incidence Studies of Child Abuse and Neglect, vol. 2. Washington, D.C.: Department of Health and Human Services, 1993). Расширение перечня тех, кто считается «членами семьи», возраста, до которого человек считается «ребенком», перечня взаимодействий, на которые навешивается ярлык «злоупотребления», вздули цифры инцеста. Как и то, что стало популярным подозревать инцест в качестве невидимого источника психологических страданий в последующей жизни, особенно у женщин. С 1980–х годов авторы «книг самопомощи» утверждают, что не нужно даже помнить о чем–либо сексуальном, чтобы знать, что оно имело место быть. «Если вы думаете, что вас растлевали, и ваша жизнь проявляет симптомы, — значит, так оно и есть», — провозгласила Эллен Бэсс в своей книге «Мужество исцеляться». «Симптомы растления», перечисленные в таких книгах, занимают полный диапазон от астмы до небрежения состоянием зубов.
С другой стороны, профессионалы под влиянием Фрейда отрицали существование инцеста на протяжении десятилетий, толкуя сообщения детей о реальных совращениях как эдиповы фантазии, а многие и до сих пор учитывают только случаи физического принуждения, сбрасывая со счетов неисчислимые факторы, оказывающие давление на ребенка, понуждающие его к тому, чтобы поддаться сексуальным домогательствам со стороны родителя из чувств зависимости, страха, верности или любви.
В любом случае надежные источники свидетельствуют о том (оценка основана на сотнях статей, прочтенных автором — прим. автора), что более половины (по некоторым данным, почти все) случаев сексуального злоупотребления детьми совершают члены их собственных семей либо лица, заменяющие родителей. Федеральное правительство зарегистрировало более 217 тысяч случаев в 1993 году (меньше, чем утверждают истеричные СМИ, но все же очень много). Исследования подтверждают то, о чем и так можно догадаться: что худшее опустошение в ребенке производит не секс сам по себе, а предательство фундаментального доверия ребенка. И чем менее добровольны или более интимны сексуальные акты, чем дольше они продолжаются, чем старше становится ребенок, тем болезненнее непосредственная травма и тем более стоек долговременный вред от инцеста. Инцест качественно отличается от секса с неродным взрослым; первый почти неизбежно гораздо хуже.
Даже те, кого не убеждает утверждение Кинкейда, что культурное «мы» пускаем слюнки по поводу допубертатного Маколея Калкина, скачущего в одних трусах по фильму «Один дома», или метафора Герман о семье как инкубаторе инцеста, могут с удивлением обнаружить, что их собственные тайные вожделения противозаконны. Подавляющее большинство так называемых педофилов не рыщут по улицам, чтобы найти добычу в виде маленьких детей. Так называемых преступников чаще всего ловят не на том, что они кого–то трогают, а на том, что смотрят на нечто, называемое детской порнографией (к которой я перейду чуть позже). А объекты их вожделения — не «дети», а подростки примерно того возраста, в котором начала свою модельную карьеру Кейт Мосс. «Клиенты — обычно белые женатые бизнесмены из пригородов, желающие получить минет от юноши–тинейджера, но не считающие себя геями, и гетеросексуальные мужчины, ищущие молодых девушек, — говорит Эдит Спрингер, много лет проработавшая с подростками–проститутками на Таймс–сквер в Нью–Йорке. — За все годы моей работы психотерапевтом и консультантом я ни разу не встретила того, кого СМИ рекламируют как «педофила»".
