Умберто Эко - КАРТОНКИ МИНЕРВЫ. Заметки на спичечных коробках
И туристы будут платить, чтобы увидеть висельников нашего века. Однако, если мы можем вспомнить имена былых пиратов — Морган, Дрейк, Пьер Л'Олонне, капитан Флинт и Долговязый Джон Сильвер, то к тем, будущим, придется относиться с большей осторожностью. Хотя всех их и выпустили под залог, никто так и не был признан виновным.
1996
Памяти Джинджер Роджерс
Умерла Джинджер Роджерс. Думаю, эта новость тронет сердца людей моего поколения и любителей кино всех возрастов, которые смотрят снова и снова, как она, легкая и грациозная, танцует со своим незабвенным Фредом Астером. Вдумавшись (и вглядевшись), можно обнаружить, что у Астера, скорее всего, были более одаренные партнерши, а у самой Джинджер, когда она не танцует, походка тяжелая, чуть подагрическая, как у Де Сики[81] в роли фельдфебеля из фильма «Хлеб, любовь и фантазия».
Но какая разница? Это они — классическая пара, это их воздушные вальсы и залихватская чечетка сотворили миф, который десятилетия спустя вдохновил Феллини на создание фильма «Джинджер и Фред».
Но я не собираюсь вдаваться в ностальгические воспоминания. Дело в том, что Джинджер и Фред, те, настоящие, задали модель жизни как спектакля и спектакля как жизни — модель, которая ныне восторжествовала в нашем обществе. Сами они, впрочем, этого не знали, а полагали, что всего-навсего делают мюзикл.
Все знают, что мюзикл — это такой спектакль, сначала поставленный в театре, а затем снятый в кино, где герои то говорят, то поют. Вот вам достаточная причина, чтобы заявить: нет, в мюзикле все не так, как в жизни; но то же самое можно сказать и об опере или оперетте.
Однако же у американского мюзикла есть другая особенность: если насчет оперы никто не задается вопросом, почему герои поют, а не говорят и как это может быть, чтобы девушка в последней стадии чахотки испускала трели, каких не выдержат и здоровые легкие, то в мюзикле такую странность пытаются чем-то оправдать. История, которая там рассказывается, — это история о том, как некие персонажи готовят постановку мюзикла.
Следовательно, мюзикл всегда говорит в основном о самом себе; это — модель метаромана, который литературные критики считают порождением постмодернизма: романа, где повествователь выводит персонажа, который пишет роман, как правило, тот самый, который излагается.
Будучи так построен, мюзикл уже предполагает, что жизнь — это некий спектакль, поскольку превратности, которые преодолевают персонажи, стоят на пути к великой, героической цели: поставить спектакль на сцене. Дойти до премьеры, добиться триумфа для Джинджер и Фреда то же самое, что для Ахилла — победить Гектора, а для Улисса — захватить Трою. То и дело незаметно переходя от спектакля к жизни, персонажи мюзикла никогда не знают, где жизнь, а где игра.
Этим объясняется, почему Фред Астер приходит на все любовные свидания во фраке и почему в сцене, где по законам реалистического кино он должен был бы привязать Джинджер к спинке кровати (или она его — и оба должны были предаться безудержной страсти, как того требует основной инстинкт), он вместо того кружит партнершу в танце. При этом поет. Сублимирует эротику.
Вот в чем величие и прелесть Джинджер и Фреда: говоря нам с улыбкой, что жизнь — спектакль, они в спектакле и оставались, не изливаясь со сцены в реальную жизнь. Я хочу сказать, что Фреду Астеру никогда не приходило в голову баллотироваться в президенты Соединенных Штатов только на том основании, что он неподражаемо отбивает чечетку.
Однако же, помимо воли божественных Джинджер и Фреда, их урок был воспринят совсем по-другому. То, что мы теперь называем «политикой-спектаклем», зрелищной политикой, — не что иное, как медленное развертывание основного принципа мюзикла. Подумайте только: ведь самые ожесточенные политические дебаты по телевизору уже проводятся не о том, «как управлять страной», а о том, «как представить на сцене хорошие политические дебаты»: во время дебатов дебатируются правила дебатов, обеспечивается равновесие сил, создаются равные условия.
Если раньше люди жили, занимались политикой, а потом шли в театр или в кино посмотреть, как комики лупят друг друга по морде, то теперь занимаются политикой, лупя друг друга по морде и ожидая одобрения тех, кто, дабы приобщиться к политической жизни, глядит, прильнув к экрану телевизора, как политики лупят друг друга по морде.
Этим объясняется и тот факт, что за душой у политиков осталось несколько плоских шуточек и пара расхожих мыслей: ведь в политике, как в мюзикле, все теперь построено на экивоках, на игре недоразумений. Джинджер принимала Фреда за другого, а Фред всегда считал, что Джинджер любит другого; оба прилагали все усилия, чтобы породить недоразумение, а потом сам ход действия приводил к узнаванию и счастливой развязке. Немногим отличаются от этого современные политические игры.
С одним непредвиденным последствием: зрители тоже решили принять участие в спектакле. И сказали неправду в предвыборных опросах. И тот, кто уже мнил себя победителем, бросился, отбивая чечетку, в объятия Джинджер, которая на самом деле любила другого.
1997
РЕЧЕНИЙ ИСТИННЫХ ВЫСОКОЕ ЗЕРЦАЛО[82]
Языки и модели поведения
Как наговорить плохих слов в момент
Книжное приложение «Туттолибри» к газете «Стампа» решило провести среди читателей опрос, чтобы установить, какое слово является самым ненавистным и какое — самым любимым, и «для затравки» выяснило мнение на этот счет некоторых писателей. Должен сказать, что я согласен с ранее полученными ответами, по крайней мере в том, что касается ненавистных слов (мне кажутся таковыми слова «момент», «оптимизировать» и «потребитель»).
Что же касается самого любимого слова, тут я пребываю в некоторой растерянности. Конечно, в английском мне нравятся flabbergasted, discombabulated, preposterous и jeopardize[83], в немецком — gemütlich[84], в испанском — desarollo[85] и во-французском — à savoir[86], но это просто шутливые реакции ксеноглота[87] (тоже ничего). А в итальянском — не могу сказать: потому что ведь то слово хорошо, которое в данный момент, в данном контексте выразительно разрешает ситуацию и ложится на свое место. «Тонуть» — прекрасно у Леопарди[88], но может оказаться банальным, когда речь идет о неуспехе предприятия, и ненавистно тому, кто размышляет о любовной лодке, разбившейся о быт. На страницах «Стампы» Фердинандо Камон находит прекрасным слово «любовница» и неприятным — «жена», но я не могу избавиться от мелкобуржуазных воспоминаний моего детства, в которых выражение «его любовница» относилось к густо накрашенной особе в мехах, встречавшейся с жирным чиновником в убогом окраинном баре перед блюдом, на котором лежали конфетки с ликером.
Но если вне контекста одни слова не милее других, не следует ли сказать то же самое в отношении слов ненавистных? «Момент» может звучать изящно в устах матери, которая хочет успокоить ребенка. И слово, которое я ненавижу больше всего — «спрягать»? Может быть, при первом употреблении оно звучало как смелая метафора. А «точно!» в значении «да»? В первых выпусках телевикторины оно звучало уместно, как победный клич, славящий выдающуюся память игрока.
В какой момент слово становится ненавистным? Камон не выносит слова «потребитель» (оно вызывает у него ассоциации с грязным дикарем, который теребит раскиданные перед ним потроха). Ноя помню, когда это слово в конце пятидесятых впервые появилось — кажется, в художественной критике Джилло Дорфлеса, — многие восприняли его с большим удовлетворением, потому что оно избавляло от тяжелой необходимости неоправданного выбора между «читателем», «зрителем» и «слушателем», когда речь шла обо всех видах искусства сразу (и приходилось использовать такие смешные выражения, как «ценитель» и «знаток»). «Потребитель» — более нейтрально; ведь красота — это благо, которое можно ценить разными способами. Лонги[89] провел перед картиной Пьеро делла Франческа всю жизнь; некоторые глядят на нее время от времени (хотя бы в репродукциях) и посвящают ей четверть часа вдумчивого созерцания; а другие бросают взгляд, пробегая по музейной зале, и все понимают, что она прекрасна. «Потребитель» — хороший нейтральный термин, которым можно определить эти разные способы приобретения художественного опыта.
Что делает это слово ненавистным? Тот факт, что (в первую очередь из снобизма и во вторую — из стадного чувства) его стали употреблять даже тогда, когда в этом нет особой необходимости, например говоря, что выставку посетило множество потребителей, — хотя в данном случае достаточно было сказать о множестве зрителей. Ненавистным слово становится, когда расходится в массы и его начинают употреблять где ни попадя. Бетховена тоже можно возненавидеть, когда он становится позывными радиотакси.
