Мирча Элиаде - Мефистофель и Андрогин
1957 г.
Мефистофель и Андрогин, или Тайна целостности
Лет двадцать тому назад я случайно перечел «Пролог на небе» из «Фауста» сразу после «Серафиты» Бальзака, и мне показалось, что эти два произведения в каком-то смысле симметричны, хотя я затруднялся сформулировать, в чем состоит эта симметрия. В «Прологе на небе» меня очаровывало и в то же время смущало то, что Бог проявлял по отношению к Мефистофилю снисходительность, и более того — симпатию. «Von alien Geistern…»[42],— говорил Бог… Von alien Geistern, die verneinen,
Ist mir der Schalk am wenigsten zur Last.
Des Menschen Tatigkeitkann alizuleicht erschlaffen,
Er liebt sich bald die unbedingte Ruh;
Drum geb' ich gern ihm den Gesellen zu,
Der reizt und winkt und muss als Teufel schaffen.
(Из духов отрицанья ты всех менее
Бывал мне в тягость, плут и весельчак.
Из лени человек впадает в спячку.
Ступай, расшевели его застой, Вертись
пред ним, томи, и беспокой, И
раздражай его своей горячкой.)1
Впрочем, симпатия была обоюдной. Когда небо закрывается и архангелы исчезают, Мефистофель, оставшись один, признается, что он и сам время от времени охотно встречается со стариком: «Von Zeit zu Zeit seh' ich den Alten gern». Известно, что в «Фаусте» Гете нет ни одного случайного слова. Поэтому мне подумалось, что повторение наречия gern — «охотно», — которое сперва произносит Бог, а затем Мефистофель, должно что-то значить. Как это ни парадоксально, между Богом и Духом отрицанья существовала неожиданная «симпатия».
Если рассматривать ее в совокупности всего творчества Гете, эта симпатия становится понятна. Мефистофель стимулирует человеческую активность. Для Гете зло, так же как и заблуждение, плодотворны. «Если ты не совершишь ошибки, ты не достигнешь понимания», — говорит Мефистофель Гомункулу (ст. 7847). «Противоречие наделяет нас продуктивностью», — заметил Гете Эккерману 28 марта 1827 г. А в одной из «Максим» (№ 85) он записал: «Порой мы понимаем, что заблуждение способно встряхнуть нас и побудить к действию точно так же, как истина». Или, еще отчетливее: «Природу не заботят заблуждения; она сама их исправляет и не задается вопросом, какие последствия они могли иметь».
По мысли Гете, Мефистофель — дух, который отрицает, протестует, а главное, останавливает течение жизни и препятствует свершению чего бы то ни было. Деятельность Мефистофеля направлена не против Бога, но против Жизни. Мефистофель — «отец всех помех» (der Voter aller Hindernisse) [Фауст, ст. 6209]. У Фауста Мефистофель просит, чтобы тот остановился. «Verweile doch!» (Помедли!) — к этой формуле сводятся, в сущности, мефистофельские подсказки. Мефистофель знает, что в тот миг, когда Фауст остановится, его душа погибнет. Но остановка — не отрицание Создателя, а отрицание Жизни. Мефистофель противопоставляет себя не самому Богу, а его главному творению — Жизни. Вместо движения, вместо Жизни он стремится навязать покой, неподвижность, смерть. Ибо что перестает меняться, трансформироваться, то подвергается распаду и погибает. Такая «прижизненная смерть» выражается в духовном бесплодии; это, в конечном счете, и есть проклятие. Кто дал погибнуть в глубине своей души корням Жизни, тот падает, побежденный мощью Духа отрицания. Гете дает понять, что преступление против Жизни есть преступление против спасения души.
Однако, как часто отмечалось, хотя Мефистофель всеми средствами противится течению жизни, он и придает ей новые силы. Он борется против Добра, но в конце концов сам начинает творить добро. Этот демон, отрицающий Жизнь, тем не менее оказывается сотрудником Бога. Вот почему Создатель в своем божественном предвидении умышленно дает его в спутники человеку.
Нетрудно привести еще много примеров, показывающих, что, по мнению Гете, заблуждение и зло необходимы не только для человеческого существования, но также и для Космоса, для того, что Гете называл «Всё-Одно». Разумеется, нам знакомы источники этой метафизики, коренящейся в имманентной философии: Джордано Бруно, Якоб Бёме, Сведенборг. Но мне казалось, что изучение источников — не самый подходящий метод для того, чтобы как можно лучше понять «симпатию» между Создателем и Мефистофелем. К тому же я не собирался ни толковать «Фауста», ни изучать историю воззрений Гете. Я ни в коей мере не был специалистом в такого рода исследованиях.
Мне интересно было сблизить «тайну», очерченную в «Прологе на небе», с некоторыми традиционными концепциями, в которых содержались аналогичные «тайны». Желая упорядочить свои размышления, я написал небольшое исследование под заглавием «О божественной полярности». И пока я его писал, мне стало понятно, почему я уловил симметрию в «Прологе на небе» из «Фауста» и «Серафите» Бальзака. В том и другом произведении мы имеем дело с тайнами coincidentia oppositorum и тайнами целостности. В «симпатии», связующей Бога с Мефистофилем, эта тайна едва ощутима, но ее легко узнать в мифе об Андрогине, который был заимствован Бальзаком у Сведенборга. Вскоре я опубликовал другое исследование о мифологии Андрогина, а в 1942 г. объединил все эти тексты в небольшой книжке, которую озаглавил: «Миф о реинтеграции» [Mitul Reintegrarii. Bucuresti, 1942].
Сегодня я не собираюсь возвращаться ко всем темам, которые рассматривал в той юношеской книжке. Я намерен лишь обратиться к некоторым традиционным ритуалам, мифам и теориям, содержащим в себе единство противоположностей и тайну целостности — то, что Николай Кузанский называл coincidentia oppositorum. Известно, что для Николая Кузанского coincidentia oppositorum была наименее несовершенным из определений Бога2. Известно также, что для Николая Кузанского одним из источников вдохновения были труды Псевдо-Ареопагита. Как говорил Ареопагит, единство противоположностей в Боге составляет тайну. Но я не хотел бы углубляться в эти теологические и метафизические умозрительные построения. Они, конечно, представляют огромный интерес для истории западной философии. Но мне кажется, что сегодня наше внимание должна более всего привлекать предыстория философии, досистематическая фаза развития мысли.
Не стану также задерживаться на важности понятия целостности в трудах К.Г. Юнга. Достаточно будет напомнить, что Юнг часто употребляет выражения coincidentia oppositorum, complexio oppositorum, соединение противоположностей, mysterium coniunctionis и т. д. для обозначения целостности эго и тайны двойной природы Христа. По Юнгу, процесс индивидуации состоит главным образом в своеобразном coincidentia oppositorum, поскольку эго содержит в себе и всю полноту сознания, и тайные глубины бессознательного. Наиболее полно теория Юнга о coincidentia oppositorum как о высшей цели всей психической деятельности разработана в его книгах «Психология перенесения» и «Mysterium coniunctionis»3.
Предыстория coincidentia oppositorumИсторик религии может приблизиться к coincidentia oppositorum, или тайне целостности, как со стороны символов, теорий и верований, относящихся к высшей реальности, Grund[43] божества, так и через космогонии, объясняющие сотворение мира дроблением первичного Единства, через оргиастические ритуалы, цель которых — ниспровержение человеческого поведения и смешение ценностей, через мистические техники соединения противоположностей, через мифы об андрогине и ритуалы андрогинизации и т. д. В общем можно сказать, что цель всех этих мифов, ритуалов и верований — напомнить людям, что высшая реальность, сакральное, божественное недоступны рациональному пониманию, что Grund постижим исключительно как тайна и парадокс, что божественное совершенство следует понимать не как сумму достоинств и добродетелей, но как абсолютную свободу, по ту сторону Добра и Зла, что божественное, абсолютное, трансцендентное качественно отличается от человеческого, относительного, непосредственного, потому что не имеет ничего общего с частными случаями существования и с жизненными ситуациями. Короче говоря, мифы, ритуалы и теории, включающие в себя coincidentia oppositorum, учат людей, что лучший путь постижения Бога или высшей реальности состоит в том, чтобы хоть на несколько мгновений отказаться мыслить и представлять себе божество в категориях непосредственного опыта; подобный опыт позволил бы обнаружить только фрагменты и тенденции.
Все это не означает, что люди непременно сознают значение своих ритуальных действий или мифологических представлений. В некоторых культурах, в некоторые исторические моменты и для некоторых категорий индивидуумов метафизические следствия из coincidentia oppositorum ясно осознаются и принимаются как должное. Прекрасной иллюстрацией такого осознания служат индийские примеры, которые мы сейчас приведем. Но большая часть документов, которыми мы располагаем, не принадлежат к этой категории. Возьмем, например, мифы и легенды, касающиеся кровного родства между Богом и Сатаной или между святым и дьяволицей, — эти мифы, даже вдохновленные ученостью, пользовались огромным успехом в народной среде, и это доказывает, что они отвечали смутному желанию проникнуть в тайну существования Зла или в тайну несовершенства божественного творения. Разумеется, крестьяне и пастыри, которые слушали и распространяли эти мифы и легенды, не искали в них философского или богословского содержания. Но нельзя сказать, что они были для них просто развлечением, способом убить время. Религиозный фольклор всегда несет в себе обучающий смысл. Эти мифы и легенды полностью захватывают слушателя; сознательно ли, нет ли, в конце концов он всегда расшифровывает и усваивает их содержание.
