Игорь Морозов - Феномен куклы в традиционной и современной культуре. Кросскультурное исследование идеологии антропоморфизма
Илл. 22
Пол «житного демона» мог варьироваться по регионам. Иногда он зависел от воплощаемой им сельскохозяйственной культуры. Например, по наблюдениям О. А. Терновской, «в некоторых русских областях, тяготеющих к северу, ржаная нива называется матушкой или матерью, что, вероятно, мотивирует сохраняющееся в дожинальном обряде этих территорий противопоставление ржи овсу как женского начала мужскому; пожинальная борода может выступать здесь то как коса, то как борода в составе одного местного варианта обряда» [Терновская 1979, с. 115]. «„Во как ина па линии прайдеть усё поле у в адну стяж, эта, – гаварить, – вот ана, Казанская Божая мать, пашла житушка зажинать!“ Да. Пайдуть две женьшины, и глянишь, а йна как шнурам атрезаная – житушка эта зажинала Казанская Божая мать…» [ЛА МИА, с. Ивановск Трубчевского р-на Брянской обл.]. Обратим внимание на аналогичную вариативность в девичьих гаданиях, описанных выше, где жнивной «бороде» соответствует узел-«куколь».
Жнивные куколки, кстати, дают возможность лучше понять историю происхождения соломенных кукол-обдерих или стригушек – см. илл. 21, соломенная кукла, изготовленная СВ. Комаровой [ККЭК КСВ]. Они изготавливались из пучка льна, «свясла», который также нередко назывался куклой [Громов 1992, с. 35].
Анализ семантического наполнения понятия «кукла» и связанной с ней терминологии на примере русских народных говоров показывает, насколько существенной является их зависимость от конкретных этнографических и культурных контекстов. Значение узла и соотнесенная с ним семантика скручивания и свертывания, изначально присущие русским, славянским и индоевропейским корням, от которых происходит слово кукла, обуславливает конкретные реализации данного предмета в обрядовых практиках – см. илл. 23, соломенная кукла Brideog, изготавливавшаяся на праздник св. Бригитты [Sike 1994, p. 81, ирландцы]. В свою очередь, употребление слов «кукла», «куколка», «куколь» по отношению к таким реалиям как узел из колосьев, завязываемый на ниве (перед жатвой или после нее), позволяет развернуть указанные значения в плоскости тех или иных ритуальных практик. Хотя знаковые функции узла гораздо шире и они направлены в первую очередь на символическое закрепление результата или завершение той или иной акции, в соединении с антропоморфной символикой куклы данная семантика получает персонифицированное выражение [см. еще: Уварова 2009]. В этом случае узел становится обозначением лиц или персонажей, совершающих или завершающих жатву, либо тех, кому принадлежит урожай и связанные с ним «спорина», «богатство», «достаток», «сила». При этом лица и персонажи, соперничающие за спорину с хозяином нивы, наделяются отрицательными демоническими свойствами как похитители и воры. Эти же свойства приписываются и ассоциирующимся с ними узлам – «заломам», «завиткам», «закруткам», «куклам». Можно предполагать, что по крайней мере часть демонических свойств, приписываемых кукле в культурных практиках, связана именно с этими ритуально-обрядовыми значениями.
Илл. 23
Кукла и другие антропоморфные объекты: чучело и пугало
Еще одна реалия, имеющая непосредственное отношение к кукле и часто выступающая как ее полный эквивалент – чучело. Действительно, чучело, как и кукла, является условным изображением человека и животного и нередко употребляется в тех же ситуациях. Например, в ряде обрядов выпроваживания (русские и восточнославянские «похороны масленицы, русалки, ведьмы или костромы», южнославянский «Герман», западнославянские «Мара», «Морена», «Смртка» и мн. др.) для обозначения главного персонажа используются как чучела, так и куклы. Различие проявляется только в размерах этих реалий (предмет менее 30 см практически никогда не называется чучелом, но всегда куклой) и некоторых, по-видимому, принципиально важных для носителей традиции особенностях их функционирования: кукла обычно закапывают («хоронят»), реже – бросают в водоем, в то время как чучело чаще всего сжигают, разрывают на части, сбрасывают в овраг или водоем и почти никогда не погребают. Вот несколько примеров из наших полевых записей.
«„Шута хоронили“, чай, ходили на гать, провожали „шута“ после Троицы, на заговенье… Нарядим из рун, сделаем на палку – эт „шута“ тащить на гать, на луга гулять, „шута хоронить“. Собёрутся две-три женщины – и пошли. И старушки наряжались тоже, ходили „шута хоронить“. Нарядются вон в длинные платья да пошли! ‹…› [В 1930-е годы] не из соломы: прямо жилетку, штаны надели и, эту, палку, чай, из вишни вырязáли – сухих-ти сколь было! Чай, там из купавки вянков напляли, нарядили ёго. Купавки – цвяты эдакие у нас росли желтые. Рубашку надели и понесли. Чай, палку воткнули, рукава надели на палку – „руки“. И вот эт-то – один несёт за эту сторону, а я нёсу за другую за палку.
А сзади идут ребятишки. Вот и всё… Кричали, плакали: „Скоронили шута навсегда, да налетава ищё до году…“ Да, „да налетава“. В детстве, чай, дети. Мы вот тоже „хоронили“: и плакали, и озоровали, и всё!.. Вот у нас гать тут, луга – туда ходили „хоронить“ ёго. Да. Бросали где-то в лугах. На гате, да, „схоронили“ ёго, рострёпали, да и всё – по тряпочке. Где „схоронили“, тут и растрясли всё… Вот. Эдакой обычай был…» [ЛА МИА, с. Ждамерово Сурского р-на Ульяновской обл.].
Л. М. Ивлева, анализируя соотношение в обряде функций маски и чучела, отмечает, что хотя по внешнему виду между ними, как правило, большой разницы нет, функциональные различия довольно существенны. В ряде случаев маска происходит от чучела – в качестве примера приводится маска коня, используемая ряжеными, и употребляемое в аналогичной ситуации чучело. «Приспособленное для целей ряжения, оно дает, по сути дела, новую ступень абстрагирования изображаемого персонажа и включается в иную систему игровых возможностей». При этом происходит «постепенное „оживление“ чучела, а именно переход от игры с чучелом к игре „в чучело“» [Ивлева 1994, с. 179].
Сходство и различие куклы и чучела просматривается и в их языковой семантике. Русское слово чучело „набитая чем-нибудь шкура, кожа животного, служащая его внешним подобием“, „подобие человека, кукла“, „пугало для птиц на посевах“ обычно возводят к праслав. глаголу *čučati „сидеть на корточках, сгорбившись“, „сидеть притаившись“ и индоевроп. корню *кеик- / *коик- со значением кривизны, изогнутости [ЭССЯ 1977, вып. 4, с. 127]. Вместе с тем нельзя обойти вниманием поразительную формальную близость этих корнеслов. Фактически слово чучело отличается от слова кукла экспрессивным вариантом звука к (к > с), что вообще очень характерно для обширного пласта обрядово-ритуальной лексики. В качестве наиболее известного примера можно сослаться на коррелятивную пару кикимора – шишимора (k > š) [Фасмер 1973, т. 4, с. 445]. Первый компонент этих слов (кик-, шиш-) связывают с кругом мифологической лексики, восходящей к корню кук-: кука „леший, живущий в бане“, кукашка „черт“ (Рязан.), кукан, куканка „мифическое существо, обитающее в болотах“, „фантастическое существо, которым пугают детей, бука“ (Владимир.). При этом обычно ссылаются на их родство с соответствующими балтскими словами [Черепанова 1983, с. 130–131].
Аргументацию против этого сопоставления приводит О. А. Черепанова [Черепанова 1983, с. 128, 133]. Однако доводы, основанные на констатации различий в семантике слов кикимора и шишимора, нельзя принять, так как в данном случае гораздо важнее тот факт, что эти слова имеют общие значения или даже отождествляются [см., например: Даль 1882б, т. 4, с. 636]. Модификация же семантики близкородственных слов (даже практически не отличающихся по форме) – слишком распространенное явление, чтобы использовать это как аргументацию в пользу их различного происхождения. Сама О. А. Черепанова приводит массу примеров принципиальных семантических различий той же лексемы кикимора в разных регионах России и славянского мира (например: кикимора „злой дух в женском облике; непричесанная, плохо одетая, уродливая женщина“ и кукумара „божья коровка“ и т. п.). Показательно, что как и в случае с куклой и чучелом, общеиндоевропейской семантикой признается «идея изогнутости формы», а при конкретизации значения – «признак горбатости, скрюченности, маленького роста и, шире, уродливости вообще» [Черепанова 1983, с. 131]. Вообще эти значения присущи обширному кругу лексики со значением узла [Маковский 1996, с. 334–375], который, как мы указывали выше, в свою очередь нередко соотносится с куклой [см. еще: Уварова 2009].
