Игорь Смирнов - Философский комментарий. Статьи, рецензии, публицистика 1997 - 2015
Неважно, значение или назначение явленного в социокультурной практике при-под-ни-мается на уровень смысла, в обеих ситуациях подменный Дух, намертво сцепленный с референтами, от них отсчитывающий себя, закупоренный в текущем моменте, огра-ни-чивает сознание, принуждает его быть односторонним, фиксированным на прило-же-нии к действительности, бессильным выстраивать собственный мир. Чистый смысл сво-боден в выборе как термов, которые он сопрягает, так и типа связи, устанавли-ва-е-мой между ними. Он не использует вещи, а вольно комбинирует их, так что в такой, под-дающейся глобальному трансформированию среде открывается позиция для вовсе ино-го, для еще небывалой вселенной, куда и устремляется креативность логоистории . Чем слабее такое визионерство, тем более витальность , упускающая из виду то, как она мог-ла бы быть качественно преобразована, накапливается количественно, спасает себя в телесном умножении, как то происходит сейчас, когда население земного шара пере-ва-ливает через границу в семь миллиардов человек.
2
Псевдосмысл ведет непрекращающуюся войну со смыслом, который он не в силах по-бедить, пока история не иссякла, и потому компрометирует, выставляет в качестве стра-дающего пороками, неприемлемыми для здравого рассудка. Очернительство осу-ще-ствляется с помощью самых разных уловок, одна из которых состоит в том, чтобы об-винить дешифровку смыслопорождения в параноидности , в безосновательной подо-зри-тельности. Так, Одо Марквард скопом отвергал философию истории, якобы непре-мен-но выдумывающую «образ врага» в жажде сообщить человеческому времени целе-по-ложенность , которую оно должно обрести в схватке за истину.[5] Н екоторые (прежде всего политизированные) историософии (например, марксизм) и впрямь имеют дело с фи-гурой антагониста, мешающего обществу организоваться раз и навсегда наилучшим спо-собом. Но есть и такие историософии (скажем, учения Иоахима Флорского или Джам-м-баттиста Вико), что не рассматривают срезы социокультурного развития как вну-трен-не агональные , обходясь тем самым без «образа врага» (диахрония здесь акту-а-ли-зу-ет возможности, вложенные в человеческую природу). Компрометация попыток рас-се-кретить смысл исторического творчества замалчивает неугодные ей факты. По-нят-но, что c мысл , коль скоро он ассоциирует значения, не дан, в отличие от них, для непо-сред-ственного созерцания. Как отношение, как идеальность он не постигаем по-ми-мо ги-потез, догадок. Предположение питает и интерес к Логосу, и сознание, плененное конспирологией . Логос, однако, отнюдь не следствие злоумышления. Те, кто сверты-ва-ют поиски смысла к «теории заговора», сами параноидны: их преследует страх, кото-рый внушает им смысл, прячущийся под поверхностью явлений. От смысла нам стано-вится не по себе (он и есть « das Un-heimliche »), потому что он с нами везде и всегда, никогда и нигде в символическом порядке не открываясь в своей чистой форме.
Существуют и многие иные приемы, посредством которых опорочивается смысл. Он объявляется то неразрешимо антиномичным (но как раз по той причине, что он допус-ка-ет взаимоисключающие ответы на один и тот же вопрос, социокультура представляет со-бой динамичное образование, обнаруживающее в себе все новые и новые потенции), то плодящим, по выражению Гоббса, «пустые имена», не обеспеченные обступающими нас реалиями (прикажете отменить искусство?), то избыточно удваивающим мир (пусть так! — не будь, однако, этого дубликата, откуда взялась бы оперирующая как буд-то одними значениями экспериментальная наука, которая ставит действительность в ус-ловия, в той не наличные?).[6]
Более подробный обзор демагогических хитростей, на которые пускается псевдо-смысл в своем конфликте со смыслом, отнял бы немало места, но вряд ли добавил бы что-то к освещению проблемы по существу. Касательно же существа надобно за-метить, что смысл и сам с e бя компрометирует, помимо тех нападок, которым он под-верга-ется извне. Такое автопародирование приводит смысл к абсурду. Не значения узу-рпиру-ют тогда функцию смысла, а, напротив, смысл расписывается в бессилии сочле-нять значения в логических цепях, в умозаключениях. Нонсенс демонстрирует нам, что взятые им темы на каждом шаге поступательного семантического движения не состав-ля-ют до-статочных оснований для переходов к ремам, к последующим сигнификатив-ным еди-ни-цам: « c пит пунцовая соломка / на спине сверкает └три“ / полк английский еру-сланс-кий / шепчет важное ура» (Александр Введенский). На заре московско-тар-тус-кой се-ми-о-тики О. Г. и И . Г. Ревзины выявили в литературе абсурда несоблюдение раз-но-го рода пра-вил, которыми имплицитно руководствуется в норме отправитель сообще-ния, что-бы быть понятым адресатом.[7]С какой бы стороны ни подходить к нонсенсу как к рас-ст-ройству выводов из поднятых в текстах тем или как к нарушению коммуни-ка-тивных ожи-даний, он предстает в виде темпорального кризиса, подразумевающего , что на-сто-я-щее дефицитарно , что оно не в состоянии быть плацдармом для времени, ко-то-рому пред-стоит наступить. Если псевдосмысл абсолютизирует современность, то нон-сенс от-ри-цает, обесценивает ее. Согласно известному тезису Мартина Эсслина , ли-те-ратура, пред-принимающая reductio ad absurdum , знаменует собой потерю веры в ино-бы-тие, уз-ре-вает метафизичесую пустоту.[8]Драматургия Бекетта и многие прочие тексты вто-рого аван-гарда (в том числе философские) бесспорно подтверждают это положение. Но, во-об-ще говоря, абсу рд спл ошь и рядом источается и религиозным, метафизическим ми-ро-ви-дением, предупреждающим о тщете профанной жизни ( Vanitas vanitatum et om-nia va-ni-tas ). Чтобы дать нонсенсу универсальное определение, не ограниченное лишь од-ной ( поз-днеаван-гардистской ) эпохой его бытования, нужно принять в расчет, что он вы-во-ра-чивает наизнанку сверхсмысл , в котором история отыскивает свой исход с точки зрения и обмирщенного и религиозного сознания.[9]Смысл, окарикатуривающий себя, ставя-щий под сомнение свою транзитивную мощь, свою способность сцеплять време-на, за-мыкает логоисторию , не придавая ей той счастливой концовки, которую обещает сверхсмысл . Негативный двойник сверхсмысла , нонсенс — инструмент для самокритики ду-ховной истории на каждом этапе ее протекания, служащий чаще всего маркером, ко-то-рый метит затухание отдельных периодов, исчерпанность их трансформационного ре-зерва и предвещает дисконтинуальный прорыв в пока еще небывалое. Чем импе-ра-тив-нее сверхсмысл , тем актуальнее абсурдистская реакция на него, как то показывает жиз-нестойкость политического анекдота в условиях тоталитаризма, безуспешно пре-сле-довавшего этот жанр народной словесности.
Абсурд сразу фрустрационен и оптимистичен. Эта амбивалентность абсурда, зачер-ки-вающего данное, ломающего его перспективированность и все же прогрессирую-ще-го на событийной оси, не безнадежного, являет собой неистощимый источник комизма. Смех деиденти-фи-цирует свою жертву здесь и сейчас, однако не обесправливает ее на бу-дущее. Празд-ни-чное веселье означает конец определенного времени (сезонного в ар-ха-ическом ритуале, трудового в исторически продвинутом обществе), но не конец вре-мен. Поскольку я затрагиваю про-б-лему карнавала, мне придется (при всей нелюбви к по-в-торам) привести длинную выдержку из того, что я уже писал о нем: «Феноме-ноло-ги-чески в высшей степени меткое рассмотрение карнавала у М. М. Бах-тина никоим об-ра-зом нельзя считать справедливым там, где оно эксплицирует смысл карнавала. Менее все-го можно признать карнавал празд-ником регенерации, рож-да-ющего тела, бессмер-тия плоти, умноженной коллективом. Карнавал отрицает какую бы то ни было возмож-ность порождения, генерирует негенерируемое . Похотливые ста-ру-хи и сластолюбивые ста-рики непроизводительны. Беременная смерть может разре-шить-ся от бремени только мер-твым. Мужчины в женских масках и женщины — в муж-с-ких теряют собственные по-ло-вые признаки, не приобретая противоположных. Переме-ще-ние телесного низа на ме-сто телесного верха лишает человека способно-сти к мысли-тель-ному порождению. Об-рат-ная передвижка кастрирует. Животные маски возвра-ща-ют в докультурное состо-я-ние. Карнавальная апология глупости ставит под сомнение пло-дотворность сознания. Не-умеренность, которой участники карнавала предаются в по-треблении (алкоголя и пи-щи), прямо противоположна производительности. Фикси-ро-ван-ность карнавала на ана-ль-ных и оральных извержениях низводит творчество до пе-ре-варивания пищи и истор-же-ния переваренного из тела. Как и любой иной праздник, кар-навал вершится на гра-ни-це между уже-отданностью и еще-невозвращенностью бы-тия…».[10]
Абсурду не хватает только словесного пространства, он просится на сцену, ибо, ан-ну-лируя в человеке человеческое — смысл, он оспаривает антропо-генез, воплотимость Ду-ха в организме. С первых же месяцев после рождения ребенок поглощен освоением не-послушных, словно бы чужих ему, верхних и нижних конечностей, туловища, лице-вых мускулов. Он уже духовен (предрасположен согласованно связывать между собой части тела, так как e го мозг оснащен зеркальными нейронами, которым мы обязаны спо-соб-ностью к авторефлексии , к самоотнесенности ), но еще далек от того, чтобы сполна ин-корпорировать этот спи-ритуальный дар. Нонсенс в форме комической (или траги-ко-мической) драмы экскорпорирует смысл, так что тело его обладателя не появляется на сце-не (где Годо ? — его нет; где «подпоручик Киже» из одноименного фильма Тынянова и Файн-цим-ме-ра ? — он есть только на бумаге; вспомним, наконец, нос, исчезнувший с ли-ца гоголевского майора Ковалева). Вынесенный на улицу карнавальный аб-сурд пус-ка-ет антропо-генез вспять ина-че, чем театральный: народный праздник поз-во-ля-ет телам ус-кользнуть из-под конт-ро-ля смысла, вести себя наперекор ему.
