Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности
О такой трансформации хорошо писал Б. М. Гаспаров, связывая перенос динамики акцентов с внутренней структуры текста на как будто бы внешний культурный контекст с «парадоксом текста, составляющим важнейшее его свойство в качестве орудия формирования и передачи смысла в коммуникативной среде: открытость, нефиксированность смысла, бесконечный потенциал его регенерации не только не противоречит закрытому и конечному характеру текста, но и возникает именно в силу этой его закрытости, создающей герметическую камеру, в которой совершаются „плазменные“ смысловые процессы» 20 .
Аналогичную ситуацию можно увидеть в том, как В. Изер отличает свою теорию эстетического отклика от других направлений рецептивной эстетики, в частности, от концепции Х. Р. Яусса: «…последняя имеет дело с реальными читателями, реакции которых являются свидетельством исторически обусловленного опыта восприятия литературы, тогда как первая обращает внимание на то, что текст заставляет делать своих читателей» 21 . Но при дальнейшем разъяснении своей позиции В. Изер пишет о том, что «не следует искать в тексте каких-то конкретных приемов управления, существующих независимо от процесса коммуникации, – хотя управление осуществляется текстом, про него нельзя сказать, что оно находится в тексте… Коммуникация между текстом и читателем есть процесс, который приводится в действие и управляется не особым кодом, но взаимодействием между эксплицитным и имплицитным, между явленным и сокрытым, которые взаимно ограничивают и углубляют друг друга» 22 .
В свою очередь и Х. Р. Яусс, безусловно, говорит о взаимосвязи, с одной стороны, «имплицитного» читателя и имманентного «горизонта ожидания», который предписывает произведение, а с другой, исторического читателя и общественного горизонта опыта, который привносит читатель из своего жизненного мира: «…литературную фикцию следовало впредь интерпретировать как горизонт исторической реальности, реальный мир как горизонт фиктивных миров» 23 . Очень важно только, – повторю еще раз, – миры эти не оторвать друг от друга (в том числе и в «половинках» исследовательских методологий), а в то же время не слить и не смешать друг с другом. Этому, на мой взгляд, и может способствовать диалогический принцип, проясняющий бытие-между, поле напряженной взаимообращенности внутри них и между ними. Причем диалогический акцент на общение требует адекватности усиленного ударения на заостренную проясненность границ, на разделение того, что тем не менее оказывается взаимоотзывающимся, обращенным друг к другу. Хорошо представляет эту напряженность принадлежащая Ж. Батаю выразительная характеристика моментов «сильного общения», присущих, по его мнению, только «настоящей литературе»: в них "объединяющимся и бесконечно взаимопроникающим сознаниям открывается их непроницаемость" 24 .
Эстетическая реальность художественного произведения восполняет жизненное существование человека, преодолевая разрыв между жизнью и смертью и осуществляя невозможную в действительности, но несомненную в поэзии их взаимообращенность друг к другу в единстве бытия.
В том, что мы анализируем и интерпретируем, «отзывчивость» всего разделяемого оказывается тем более значимой и напряженной, чем более осуществленной является эстетическая завершенность разделяемых миров. Общение совершается именно и только на границе такой завершенной раз-деленности и причастной вненаходимости. Сказанное воспринимается прежде всего как напоминание о бахтинской причастной автономии и автономной причастности, но я хотел бы подчеркнуть, что понятие «граница» применительно к тому, что мы анализируем, выделяется и в других трактовках: в частности, у Р. Ингардена, который писал о том, что «произведение продолжает оставаться… идеальной границей, к которой устремляются интенсиональные намерения творческих актов или перцептивных актов слушателя» 25.
Анализ закономерностей строения текста устремлен к пониманию смысла, и одно из возможных определений того, что мы анализируем, как границы в то же время может способствовать осознанию границ нашей собственно-аналитической деятельности в ее более узком и специальном значении.
На этой границе встречаются материя текста, изображаемая и изображающая жизнь, авторское и читательское сознание. И как несводимы друг к другу и невыводимы друг из друга материя, жизнь и сознание вообще, так и на нашей границе между материей текста и изображаемой жизнью возникает энергетическое поле взаимообращенности и в нем смысловая перспектива: не готовый, данный, определенный и заранее предсказуемый смысл, а смысловая перспектива ответов на вопросы, смысл в его ответном и ответственном осуществлении.
Но кто же все-таки смыслообразующее общение осуществляет? Даже если можно надеяться,что глубинные предпосылки такого осуществления находятся в самих основаниях человеческого бытия-сознания, в онтологической первичности общения, то это хоть и фундаментальная, но всего лишь возможность. А превращение ее в действительность, с точки зрения диалогического мировоззрения, как уже говорилось, не может быть гарантировано никакими общими принципами, как и никакими общими видами человеческой деятельности: ни наукой, ни искусством, ни религией, ничем другим. Реальный объединитель, осуществляющий общение, – только единственная человеческая личность лицом к лицу с другой и множеством других, таких же единственных, ее единственно необходимое, в нужное время и в нужном месте сказанное слово, сделанное дело – поступок, реализующий человеческую свободу и ответственность, которая предшествует и знанию, и вере, и эстетическому творчеству. Так что в нашем случае необходимым и незаменимым для того, чтобы осуществить общение, становится тот, кто действенно практически отвечает на вопрос: что мы анализируем, теперь уже переводя все множественные числа в форму единственного числа: что я анализирую и интерпретирую? Ответ – это одновременно и ответно-смысловая конкретизация: я анализирую и интерпретирую нечто, что есть не «как бы», а «на самом деле».
Здесь можно еще раз вспомнить очень хорошие слова В. Н. Топорова о том, что конгениальным поэту и тексту и соответствующему читателю может быть только такое литературоведение, которое претендует на вскрытие бы-тийственных смыслов текста. Особенно обнадеживает то, что сходные утверждения можно найти у глубоких мыслителей самых различных исследовательских ориентаций. Напомню, например, тезис о произведении как о «приращении бытия» 26 Г. Гадамера или слова Р. Барта о литературе как «хранилище самой плоти бытия, а не его внешних значений» 27 . Казалось бы, из этого вполне можно исходить как из фундаментальной бытийно-смысловой предпосылки нашей деятельности и глубинной основы того, что мы анализируем и интерпретируем. Но нельзя не видеть, по-моему, что в сегодняшней ситуации это основание является глубоко проблемным. Презумпция осмысленности и бытийного существования нам не дана, а если и задана, то как вопрос, каждый раз требующий ответа и ответственной позиции, вновь и вновь отыскивающей и даже в известном смысле создающей точку конкретизирующей связи бытия и смысла.
Ответственность в отношениях с другим первична перед бытием и смыслом, – считает один из глубоких диалогических мыслителей Э. Левинас, и это направление мысли кажется мне очень существенным, в том числе и при обсуждении нашей проблемы литературоведческой деятельности. «Понимание бытия в целом, – пишет он, – не может главенствовать над отношением с Другим. Это последнее определяет первое. Я не могу вырвать себя из товарищества с Другим… Это „говорение к Другому“ – это отношение с Другим как с собеседником, это отношение с бытующим – предшествует всякой онтологии… Первичнее, чем сознание и выбор, …ответственность… к которой равно отсылают и принятие ответственности, и отказ от нее» 28 . Это, конечно же, перекликается с бахтинской мыслью об изначальной ответственности человека, его не алиби в бытии и внеэтическом долженствовании, первичном по отношению к любой системе ценностей и норм, в том числе и этических: «Только изнутри действительного поступка, единственного, целостного и единого в своей ответственности, есть подход и к единому и единственному бытию в его конкретной действительности» 29 .
Таким образом, я анализирую и интерпретирую то, на что и за что я отвечаю. И даже если принять нередко повторяющееся сегодня утверждение, что в тексте есть все, что в нем можно увидеть, то я отвечаю и на и за выбор возможностей, т.е. и на открывающееся множество возможностей и за определенный выбор каждой из них. Прояснение действительно существующего бесконечного множества оттенков смысла возможно лишь в каждый раз единственном ответе на смыслообразующие вопросы, в ответственном поступке смыслообразующей конкретизации.
