Фелипе Фернандес-Арместо - Цивилизации
Это вовсе не означает, что связи атлантической цивилизации были одинаково прочны в обоих концах или что ни в Европе, ни в Америке не было стремления эти связи разорвать. Атлантическому согласию времен Первой мировой войны угрожали изоляционизм, протекционистская реакция в Америке, удерживавшая Соединенные Штаты вне мировой дипломатической системы, как это было в двадцатые и тридцатые годы. Америка едва не разорвала длительные человеческие связи, которые прикрепляли ее к Европе: в 1913 году океан пересекли 1,2 миллиона мигрантов; когда в 1921 году были введены новые иммиграционные правила, это количество упало до 357 тысяч. После новых изменений в 1924 году численность мигрантов упала еще вдвое[1152]. В двадцатые годы Америка была слишком безопасной и богатой, чтобы избежать самодовольства и стремления отгородиться от мира. Потребовались кризис и война, чтобы вернуть цепи на столбы атлантической общности.
Как и генералы, экономические стратеги — пленники ретроспективы: они всегда сражаются с предыдущим кризисом. После краха 1929 года кризис усугубили скупость и консерватизм бюджета. Герберт Гувер искал в прошлом, кого бы обвинить в бедах страны. «Главной причиной Великой депрессии» он назвал Первую мировую войну. Однако на самом деле война благоприятствовала бизнесу: проблемы начались, когда наступил мир. Пережив послевоенный шок демобилизации экономики, Америка прожила семь «тучных» лет, когда кредиты раздували инфляцию. Машины превратились в самый обычный товар народного потребления. Строители возводили дома «к самому солнцу». Большой бизнес вытеснил мелкий на обочину. Несколько финансовых фараонов строили «пирамиды» из миллионов держателей акций, контролируя рынок ценных бумаг и манипулируя голосами, а в это время в Европе диктаторы брали верх над демократией. Капиталисты, сказал Франклин Д. Рузвельт, который так и не простил своих высокомерных соучеников, забаллотировавших его при вступлении в студенческий клуб в Гарварде, хотели «власти для себя, рабства для республики». Гувер, узколобый аскет, при этом не доверявший богатым, не дождался никакой благодарности за то, что предсказал последствия: «спекулятивная лихорадка» переросла в депрессию. 1929 год — год американских самоубийств — запустил цикл отчаяния. Смертельный прыжок короля трестов Джеймса Дж. Риордана привел к катастрофе всех брокеров. Америка с опозданием пережила состояние, знакомое Европе со времен войны: нервное расстройство. Фред Астер пытался вывести из него своих поклонников песнями. Слушай музыку и танцуй. Встряхнись и приведи себя в порядок.
Согласно мифу, встряхнуться помог Новый Курс: подъем обеспечили экономисты, обратившиеся к нравственности. Рузвельт обеспечил социальную стабильность в стране вооруженных индивидуалистов: вспыльчивые преступники и бродяги в ковбойских сапогах ушли на киноэкран. «Никто, — провозгласил Рузвельт, — не будет забыт». Однако в действительности Новый Курс не принес никакого волшебства: он совпал с фазой роста краткого мини-цикла, после чего снова началось падение. Гитлер насмехался над Америкой, кастрированной бедностью[1153]. Изоляция и бессилие — единственная международная политика, какую могла позволить себе республика. У Рузвельта не было крупных идей. «Философия? — спрашивал он. — Я христианин и демократ. И это все». Но у него была постоянная цель: Новый Курс задумывался с тем, чтобы обезопасить жизнь рядового человека; арсенал демократии использовался для защиты мира. И то и другое было попыткой отделить «свободу от страха»[1154].
От спада американцев спасло то, чего они больше всего боялись: война. В 1945 году союзники были у них в долгу, а враги в тюрьме. Эра злобы сменилась эпохой «больших ожиданий»[1155]. Одним из результатов стала иллюзия, что нынешнее столетие — «столетие американское»; это провозгласил в 1941 году один из основных культурных векторов Америки во всем мире — журнал «Лайф». Генри Р. Льюс, который изобрел эту фразу, хотел заставить Америку вступить во Вторую мировую войну: идея «первого великого американского столетия» должна была разбудить в американцах сознание их принадлежности к мировому сообществу. В своем «видении двадцатого века» Америка отводила себе роль, состоящую из четырех частей: «Америка как центр все расширяющихся кругов предприимчивости, Америка как учебный центр искусных слуг человечества, Америка как добрый самаритянин, искренне верящий, что дающие благословеннее получающих, и Америка как двигатель свободы и справедливости». Пока Америка не вступила в войну, американское столетие оставалось нереализованной идеей. На самом деле получилось пол американских столетия.
Самым неожиданным исходом войны для Америки стало то, что она вошла во вкус. Поняв, что «арсенал демократии» может быть банковским вкладом, она больше никогда не возвращалась к изоляционизму. Она принялась разрабатывать безумные «сдерживающие средства» и ощетинилась обычным оборонительным оружием. Она стала вести войны по всему миру, иногда называя их «миротворческими операциями» и «миссиями». В событиях этого периода соблазнительно увидеть первый этап следующей фазы истории цивилизаций, в которой атлантическая цивилизация станет всемирной: кажется, это можно предвидеть, глядя на воодушевление американцев по поводу своей всемирной роли и на все расширяющееся воздействие американской культуры, которая постепенно нашла свою публику во всем мире.
Европейцы упрекают Америку в заботе лишь о собственных интересах, но это не совсем справедливо: американцы любят статус своей страны как сверхдержавы и, хотя ворчат по поводу цены, которую приходится платить за роль «мирового полицейского», одновременно гордятся этой обязанностью. Но со времен Второй мировой войны Америка нуждается в партнерах для поддержания своего статуса главной державы. Вначале, с 1940-х по 1980-е годы, она была втянута в «холодную» войну с соперничающей сверхдержавой и соревнование с иной системой экономического и социального планирования. Называвшийся вначале «международным коммунизмом», впоследствии враг стал известен как «Советская империя». Когда в 1989–1991 годах эта империя рухнула, задним числом она могла показаться дряхлой и обветшалой.
Но в расцвете сил, с 1940-х по 1970-е годы, она такой не казалась. Россия обзавелась ядерным арсеналом и разработала космическую программу, изначально опередив Соединенные Штаты в «космической гонке». Несмотря на опасность макроэкономических тенденций централизованно планируемой экономики и на неэффективность государственной собственности, казалось, что коммунистическая экономическая система работает. В быстро деколонизировавшемся мире 1960-х годов русская риторика, основанная на антиимпериализме, давала России новых союзников из числа развивающихся государств. Успех русских в установлении своей гегемонии в Восточной Европе и в обретении новых союзников вызвал на Западе возникновение особой формы паранойи, известной как «теория домино», согласно которой мир, часть за частью, будет попадать во власть коммунистов. В попытке подпереть падающие костяшки домино Америка ввязалась в катастрофическую войну во Вьетнаме: поражение, нанесенное небольшим государством, заставило Америку выглядеть уязвимой в потенциальной большой войне. На Западе появилось множество критиков Америки, которые готовы были разорвать связи с ней — даже, по сути, выйти из западной цивилизации и начать новый эксперимент, отказавшись от определяющих идеологий Запада. Но они всегда оставались в меньшинстве. Политика холодной войны укрепила трансатлантические узы. Общее чувство опасности стимулировало взаимные контакты.
В конечном счете Америка победила Россию в «состязании расходов», потому что только капиталистическая экономика смогла обеспечить «и пушки, и масло». Между тем, однако, Америка никогда не ощущала себя в безопасности настолько, чтобы вернуться к изоляционизму. Крепость, в которой Запад отбил нападение коммунизма, покоилась на «столпах атлантической солидарности». Западноевропейцы в неохотно, но позволили превратить большую часть своей территории в первую линию американской обороны; ее усеяли американские базы, она ощетинилась американским оружием. Задним числом последний великий век атлантической солидарности может показаться фактическим признанием слабости.
Вначале крах Советов не ослабил атлантическую систему, хотя в конечном счете он несомненно сделает это, поскольку без общей угрозы у Америки и Западной Европы не будет общих интересов. Теперь европейские партнеры стали нужны Америке не для борьбы с коммунизмом, а для участия во всемирных полицейских операциях. В последние годы XX века, по мере того как доля Америки в мировой экономике уменьшалась, росла стоимость миротворческих операций. Теперь мир, «безопасный для демократии», потребовалось защищать от мирового терроризма иррациональных культов и фракций и от государств под властью непредсказуемых диктаторов, таких как Ирак Саддама Хусейна или Сербия Слободана Милошевича. Общественное мнение требовало усиления вмешательства для защиты прав человека и решения экологических проблем. Теорию справедливых войн пришлось расширить до искажений, чтобы оправдать новую роль атлантического альянса как «гуманитарного» воина, бомбежками заставляющего согласиться с набором нравственных догм, который по существу не менялся с того момента, как Вудро Вильсон впервые вовлек Америку в войну: самоопределение, демократические формы управление, неагрессивность.
