Валериан Плетнев - Культура и быт
Может же рассматриваться преступление и наказание— не как вопрос совести, но как вопрос социальной гигиены; научная система — как очередной метод познания в плане конкретного овладения стихией; вдохновенное творчество хотя бы поэта — не как открывание Америки красот, но как утилитарная работа над языком, средством общественной связи.
Все следы, все явления, по которым мы можем судить о продвижении и самоутверждении класса, все, что говорит нам о приспособлении наличной действительности к обслуживанию его задач — уже есть его несомненное культурное строительство. И там, где мы видим класс в роли организатора, а не пассивного паразита — мы будем иметь Данные говорить о стиле, как о характере культурной стройки в отличие от культстроительства иных эпох.
Тов. Троцкий противополагает моменты разрушения (как антикультурные) моментам созидания, забывая, что, во-1-х, всякое созидание влечет за собою разрушение (разрыв прежних связей и замена их новыми). А, кроме того, вне голого паразитизма не может быть разрушения, как такового. Каждый «целесообразно» взорванный ж. — дор. мост во время гражданской войны был, в порядке выигрыша войны, очередной балкой моста, ведущего в социализм. Культурой разрушения без восстановления была именно буржуазная культура к концу своему. Только конторы и тресты, промышленные и государственные, знают твердо и отчетливо, что им надо, — а идеология и спецы от идеологии? Под напором класса-разоблачителя, они либо цинично сменяют свои вкрадчивые голоса святош на командные выкрики подручных этих самых контор, либо разлагаются в безвыходных противоречиях, находя весьма сомнительные пути к сохранению вечных ценностей и мерил, но уже не на земле, а в мире мистическом, потустороннем. Чувство оправданности культурного строительства обслуживаемого ими класса утеряно, и — безвозвратно. А в то же самое время, буржуазное разрушение, его война и военные бюджеты питают огромную материально-производительную отрасль военной промышленности и техники. Видимость созидательная — установка разрушительная. Буржуазная школа и внешкольное воспитание, создавая длительный и определенный нажим на социальную психику, если не разрушают, то жестоко тормозят рост классовых связей пролетариата. То, что оказывается разрушением для одного класса, есть созидание для его врага.
Все фетишизируется в буржуазном обществе, сама культура тоже поддается фетишизации. Возникает идея всечеловеческой, во всех своих участках ценной, культуры. Но пролетариат эту культуру может рассматривать лишь как строительный материал.
Но только класс-организатор, свободный от фетишей и предрассудков, взявший на себя миссию реорганизовать самую базу производственных отношений в человеческом обществе, не может не рассматривать все ранее созданные ценности лишь как строительный материал.
Для пролетариата не может быть ничего «святого», может быть только нужное или ненужное в ближайших или отдаленных целях. Его идеология не маскирует его технику распределения и регулирования производительных сил, а ее объясняет. И, если буржуазная культура характерна своей высокоразвитой технологией материалов, то культура пролетарская, диалектически принимая техническое буржуазное наследство, далее ставит ударение на своей пролетарской задаче — развертывании технологии социальной. Если в буржуазной культуре ценности ее накапливались органически и стихийно, а потому чрезвычайно длительно, то в пролетарскую эпоху они должны возникать с максимальным процентом предвидения и предварительного «заказа». Если буржуазная идеология мыслила культуру как нечто стихийно возникающее или в лучшем случае интуитивно творимое, то пролетарская культура целиком в рациональной классово-оправданной стройке. Вполне понятно, что в обществе, база которого по природе своей была стихийна, культура отлагалась также стихийно. Не потому ли и стройка этой культуры требовала многих веков, ибо на 90°/0 она была процессом органическим. Чем сильнее в обществе социальная инерция, а не калькуляция, опирающаяся на учет, критику и изобретательность, тем, понятно, медленнее будет рост классовой оборудованности.
Если мы будем подходить к пролетариату, классу-организатору бесклассового общества, с требованием развернутой системы знаний-навыков, о которой по отношению к буржуазному обществу мы можем судить только сейчас, в эпоху предсмертных судорог капитализма; если мы будем требовать от этой системы законченного стиля (который констатируется всегда лишь ретроспективно), — то мы, конечно, развернутой системы сейчас не найдем. Ни музея, ни арсенала ценностей, охватывающих в единую, стилем отграниченную, систему период продвижения пролетариата — мы никогда и не будем иметь, ибо всегда должны будем различать две стороны вопроса — историческую оценку этапов продвижения класса, во-первых, а во-вторых — уровень материальной и духовной оборудованности класса в каждый данный момент.
Если мыслить культуру как социально-производственную тенденцию класса и состояние средств по ее осуществлению, — то она на-лицо с первого момента осознания себя пролетариатом, как класса. Явления же классовой культуры будут— и профессиональное, и партийное движение пролетариата. Если даже условия, благодаря которым облегчилось взятие пролетариатом власти, в значительной мере лежат вне его культуры, в движениях социально-стихийных, — то совокупность усилий, которыми он эту власть удерживает, осуществляет и расширяет — это уже область пролетарской культуры в том диалектическом разрезе, который вкратце формулируется словами: «культура это то, чем силен класс».
С этой точки зрения, не только такое всецело новое явление, как советская система, но и организация промышленности, система образования, классовая юрисдикция, Красная Армия и целый ряд других явлений — целиком окажутся определенными звеньями пролетарской культуры, в конечном счете выковывающей последнего четкого классового человека, воинствующего пролетария, диалектически врастающего в бесклассового работника земкоммуны. Недоразумения, порожденные выводами т. Троцкого, в значительной мере объясняются, по-нашему, тем, что он не пересмотрел содержания термина «культура» и взял его в статическом и ретроспективном разрезе. Вот почему ему пришлось вводить «культурничество», как усвоение отобранных и проверенных в смысле классовой полезности знаний и приемов, выработанных буржуазной культурой, забывая, что самый-то процесс отбора и все организационные формы, этот отбор обеспечивающие, а равно и все творчество новых форм — лежат, конечно, в плане не культурничества, а культуры.
В нарастании культуры, как состояния классовой организационной оборудованности, различаемы следующие этапы:
1. Изобретение новой формы (знание, вещь, организационный принцип, метод действия).
2. Усвоение этой формы человеческим сознанием, — так сказать, пуск этой форму в работу. На этой стадии усваиваемая форма резко ощутима, и пользование ею затруднено, так много энергии уходит на преодоление препятствующих факторов.
3. Форма социально усвоена. Пользование ею автоматизировалось. Она применяется по инерции, зачастую рефлекторно. Вот это-то отложение в бытии и сознании повседневно пользуемых элементов культуры, этот устоявшийся продукт социального отбора — назовем бытом[3].
Наиболее устойчиво, а потому и наиболее выразительно (стиль) быт отлагается в коллективах с устойчивыми и однородными хозяйственными условиями, притом способных развить наибольшую социальную инерцию.
Таким образом, отличительными чертами быта будут:
1) Автоматизированность, инертность его явлений, в силу их частой повторяемости.
2) Социальная отгороженность и психологическая однородность коллектива, в котором отлагается быт, переходя из поколения в поколение.
Вот почему мы с большей легкостью говорим о быте мелких социальных групп кочевников, звероловов, землепашцев, кустарей, торговцев, чем о быте нации, государства и, наконец, класса. Чтобы быт сложился, необходимо, чтобы коллектив, в котором он отлагается, отличался большою устойчивостью связей и сознание членов этого коллектива было бы подчинено традиции.
Там, где фетишизм былого опыта господствует — отлагается и наиболее прочный быт. Фетишизируя вещи, навыки, приемы, обрядности, сознание сохраняет их, хотя бы была нарушена связь между социальной потребностью и той или иной бытовой формой. Даже, когда социальные потребности диктуют современное изменение навыков, приемов и обстановки — этот бытовой уклад ощущается, как могучий реакционный фактор, и нужны революции, чтобы его сломать. Быт — существующий не потому, что таких именно форм требует учет действительности и методы стройки этой действительности, а исключительно в силу инерции, в силу освящения авторитетом времени и социальной среды, представляет собою реакционнейший фетиш. Для диалектики живой действительности такой быт является глыбой, которую даже революциям не сразу удается взорвать, так он живуч в своей косности. Отложившиеся в сознании привычки, вкусы, взгляды, — одним словом, вся психология быта — тормозят введение новых организационных форм, диктуемых эволюцией и перемещением центров тяжести производственных взаимоотношений.
