Константин Антонов - Философия И. В. Киреевского. Антропологический аспект
Этому схематизму противопоставлялся своеобразный эмпиризм, где основную роль играли интуитивно-художественные методы обобщения фактов. Критерием значимости исторического факта становится, как пишет Вацуро, «не эмпирическое соответствие копии оригиналу, но правильно найденное ему место внутри некоей целостной системы, его иерархическая соотносимость с иными, существенными и несущественными фактами общего исторического процесса» [35, с. 16–17].
Найденный здесь «художественный способ философского обобщения», с помощью которого «в историческом поступке обнаруживается постоянство ситуации человеческого и природного бытия», описан А.В. Еремеевым в его работе о Киреевском. Современная ситуация в свете опыта прошлого приобретает дополнительную глубину, тем самым История приобретает качество мифа [67, с. 179]. Аналогичные структуры обнаруживаются исследователем и в художественной прозе молодого Киреевского, что свидетельствует о конвергенции двух подходов. Это стало возможным благодаря интуитивизму шеллингианства и создало условия для преодоления собственно философского этапа литературной критики и для создания славянофильской теории исторического познания, сочетавшей интуитивно-эмпирический подход с широкими спекулятивными обобщениями.
Все эти события происходили в географически вполне определенном месте – доме Елагиных и Киреевских у Красных Ворот. Именно там, по воспоминаниям известного ученого и литератора тех лет М.А. Максимовича: «…собирались по воскресеньям вечера, которые остались памятными для всех, принимавших в них участие. Здесь под исход 1829 года бывал Пушкин, который по возвращении из Закавказской экспедиции пожал дружескую руку своему талантливому критику – Киреевскому Здесь постоянно являлись и давний друг Пушкина П.Я. Чедаев, с своею Западною проповедью, и А.С. Хомяков, осыпавший его стрелами своего Восточного остромыслия. Тогда завязывался тот спорный вопрос об отношении Русского просвещения к Европейскому, который потом для Киреевского был одною из главных задач его умственной деятельности и в разрешении которой он дошел до своих великих выводов в области умозрения» [6, с. 410].
Здесь происходит и очень важная для генезиса славянофильства переориентация внимания русских мыслителей с эпохи Смутного времени, на эпоху и деятельность Петра Великого[31].
Указанное нами выше различие методов не мешало тому, что обе группы давали примерно одинаковый спектр решений «спорного вопроса». И там и там мы можем видеть и «славянофильский», и «западнический» полюсы, между которыми располагаются различного рода промежуточные и синтетические идеи и мнения. У шеллингианцев мы видим, как резкое религиозно окрашенное (католичествующее) западничество Чаадаева секуляризуется у Веневитинова и И. Киреевского, смягчается и причудливо переплетается с мотивами русского мессианизма у того же Киреевского и кн. Вл. Одоевского, переходит у Погодина в решительное русофильство, которое у П. Киреевского и Хомякова соединяется со вполне сознательным и принципиальным исповеданием Православия.
У писателей пушкинского круга, к которому Чаадаева можно отнести с не меньшим основанием, чем к шеллингианцам, мы обнаруживаем, вслед за ним, цивилизованное, культурное западничество Ал. Тургенева и кн. Вяземского, убеждение в особом пути и призвании России у Жуковского и Д. Давыдова (у последнего также резкую критику всей современной культуры, как основанной на «всепоглощающем Я») [54, с. 52–54] и, наконец, патриотизм позднего Пушкина, соединявшийся с никогда не ослабевавшими культурными и духовными связями с Западом.
Все эти мнения, не оформляясь организационно, бытуют в созданном Пушкиным едином поле свободной мысли, независящей ни от каких внешних сил и воздействий, и именно в силу этой независимости становящейся в оппозицию к официальной уваровской триаде.
Однако уже на этом этапе мы видим, что основы будущих направлений лежат не столько в самих историософских схемах и построениях, сколько в тех отношениях к культуре и человеку – ее творцу, которые вызвали к жизни эти схемы. Так, «западничество» уже здесь связано с идеализированным образом западной культуры, верой в прямолинейный прогресс, связанный с рационализацией жизни, и принципиально посюсторонним жизненным идеалом – всем тем, что станет предметом жестокой внутренней борьбы в Киреевском. Он и после обращения осознавал свою «принадлежность Западу», но при этом открыл в сердце человека «такие движения, такие требования в уме, такой смысл в жизни, которые сильнее всех привычек и вкусов, сильнее всех приятностей жизни и выгод внешней разумности» («Ответ Хомякову») [3, с. 146].
Именно с такими движениями и требованиями связаны зачатки славянофильства и у Хомякова, и у П. Киреевского, и у Погодина, и у Пушкина: это религиозность, стремление к целостности и полноте духовной жизни и сомнение в общезначимом характере западной культуры и самого отношения к миру западного человека.
В этом русле исканий конца 20-х – начала 30-х гг. XIX века сформировалась и философия истории Киреевского. Наряду с чаадаевской, это одна из наиболее показательных и разработанных концепций этого времени. Она учитывает основные достижения философии истории любомудров (системность подхода), Надеждина (соединение философии истории и эстетики), Чаадаева (противопоставление России и Европы как бессмысленности и смысла). Киреевский осуществляет новый синтез, усматривая исключительное значение «события Пушкина» и придавая античности особый статус смыслообразующего начала. Это связано с переходом к третьему этапу осмысления творчества поэта и с изменениями во взглядах Киреевского в 1829–1832 гг. – на пути от «Обозрения» к «Европейцу».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
На это указывает в своих «Письмах о философии к Ю.Ф. Самарину» другой основатель этого течения – А.С. Хомяков, который, несомненно, может быть назван «первым славянофилом» в чисто историческом порядке [193, 290].
2
Эта характеристика существенна во всех трех моментах. Это, несомненно, сообщество, хотя и весьма специфичное, осознающее себя таковым в лице многих своих членов, однако не являющееся ни в каком смысле слова организацией (в связи с чем можно было бы говорить о целом ряде таких сообществ, соответствующих различным вариантам проекта, если бы можно было провести между ними четкие границы). Оно является религиозным, поскольку возникает на основе религиозного опыта, говоря богословским языком, – на основе призывающей благодати Божией, в той или иной мере принимаемой человеческой свободой. Наконец, оно является новым, поскольку возникает на вполне определенном этапе религиозной истории человека – как реакция на процессы секуляризации, связанные с Новым Временем европейской истории, тем самым в каком-то смысле «после» него. Сказанное не означает, что этот процесс не имеет аналогий в истории религии.
3
По этому поводу см. [182, с. 8–9]. Здесь я в значительной мере следую описанному И. Тэном методу «отыскания того целого, которым данное художественное (в нашем случае, философское – К.А.) произведение обусловливается и объясняется». Полагая, что такого рода объяснение ни в коем случае не может быть исчерпывающим, если оно не пытается вместе с тем уяснить собственную, нередуцируемую ни к какому контексту интуицию автора, я, вместе с тем, думаю, что вне тех трех «целых», на которые указывает Тэн – целостность всей деятельности данного автора, круг его ближайших единомышленников, окружающий их культурный мир – ни одно произведение действительно не может быть понято. Так или иначе, характер и содержание нашей реконструкции концептуальной схемы произведения или автора, без сомнения, определяется тем, что именно будет принято нами в качестве такого «обусловливающего целого».
4
В понимании этих отношений я в значительной мере следую таким мыслителям, как В.Ф. Эри, С.Л. Франк, о. В. Зеньковский, М. Хайдеггер. Отдавая себе отчет в том, что данная тема требует гораздо более основательной проработки, невозможной в рамках настоящего исследования, я, тем не менее, рискую использовать здесь это противопоставление «трансцендентализма» и «онтологизма» и обосновывающих их способов человеческого существования в качестве одной из основополагающих предпосылок: оно играет ключевую роль при сопоставлении антропологических позиций романтизма, идеализма и патристики, а также при описании динамики позиции Киреевского и русской мысли его времени в целом.
