Елена Коровина - Знаем ли мы свои любимые сказки? О том, как Чудо приходит в наши дома. Торжество Праздника, или Время Надежды, Веры и Любви. Книга на все времена
Так каков же финал «Щелкунчика» – сказки для детей и о детях, где волшебный мир мечты наполнен яркими красками и чудесами? Победив мышиного короля, Щелкунчик ведет Мари в свое сказочное королевство, где есть и Рождественский лес, и Лимонадная река, и город-столица Конфеттенбург, где Мари, некогда пожертвовавшая своими сахарными куклами и пряниками, обретает огромный Марципановый замок. Но вдумайтесь – не слишком ли приземленным оказалось это «волшебное королевство», не очередной ли это сон экзальтированной девочки? И хотя наутро в дом Штальбаумов приходит юный племянник господина Дроссельмейера, очаровавший семейство тем, что преотлично щелкает для всех орешки, а потом этот приятный молодой человек признается Мари в том, что он и есть уродец Щелкунчик, расколдованный силой ее любви, – все равно, несмотря на это чудесное знакомство, в финале сказки появляется некая недоговоренность, а может, даже и обреченность. Ну не стыковывается жизнь со сказочными принципами. И сказка вечно разворачивается в интерьере отчаяния.
Щелкунчик превратился в прекрасного юношу. Старинная открытка
Не потому ли часто в интерпретациях этой сказки (в драматическом театре, на балетной сцене, в фильмах и даже поразительном по красоте и движению рисованном мультфильме режиссера Б. Степанцева) хороший конец размывается, уступая место вопросу: а было ли все это или только пригрезилось героине? В балете великого композитора П.И. Чайковского уже в середине действия появляются драматические черные ноты, а финал вообще поражает трагизмом. Кажется, сюжет благополучно завершился – Мари приехала в Сказочную страну, но в музыке звучит такое отчаяние и трагизм, что несложно домыслить – все это девочке только грезится. А вот когда она очнется, наступят серые и заунывные будни. Если она, конечно, очнется от своего завораживающего волшебного сна…
Но так хочется праздника, принца на белом коне, хоть и в виде Щелкунчика, Марципанового замка. Если приглядеться, «Щелкунчик» – самая светлая и легкая сказка Гофмана. Его надежда на чудо, которого он сам так и не испытал в жизни.
• По количеству интерпретаций и воплощений на сцене и экране «Щелкунчик» уступает только «Золушке». Это наилюбимейшая сказка мира.
• В России перевод сказки появился одним из первых – в 1835 году. Весь мир
еще не верил, что Гофман – гений, а Россия уже понимала это.
Трудно найти еще одну страну, которой, как нашей России, были бы так близки «странные сказки» Гофмана. Его традиции ощущались в творчестве целой плеяды русских романтиков – здесь и В. Одоевский (помните его «Мороза Ивановича»?), и Антоний Погорельский (о нем речь дальше). Правда, лучшие образцы русской фантастической прозы – все же явления совершенно самобытные, поскольку основаны на наших легендах и поверьях. Но традиция чувствуется. Да и как ей не чувствоваться, когда вся наша российская жизнь – чистая гофманиада, с ее трагическим переплетением Добра и Зла, реальности и фантастики?! Достаточно вспомнить первые строки двух сочинений, в разное время перевернувших мировоззрение целых поколений.
«В день вознесения, часов около трех пополудни, через Черные ворота в Дрездене стремительно вошел молодой человек…» Это – Гофман, «Золотой горшок».
«Однажды весной, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» Это – Булгаков, «Мастер и Маргарита».
Так что здравствуйте, МАСТЕР ГОФМАН!
Всего-то восемь лет писал Гофман. Начал в 38-летнем возрасте. Именно за это его осудили современные ему «порядочные люди»: в такие-то лета мог бы делом заняться, а не марать бумагу, как молодая поросль романтиков. Ох уж эти деловые и ученые люди! Им и невдомек, что неприметный господин Гофман не просто романтик – он сказочник. А это дело мудрое. Перро опубликовал свои сказки, когда ему было почти семьдесят. А те, кто начинал писать их в раннем творческом возрасте, либо переставали писать их в дальнейшем (как романтик Тик), либо покидали землю (как Гауф). Те же, кто начинал рассказывать свои сказки в осознанном зрелом возрасте (как тот же Перро или Андерсен), жили долго. Вот такая странно-сказочная геронтология. Но господин Гофман поступил, конечно, иначе – как всякий эксцентричный безумец. Издав первую книгу в свои тридцать восемь лет, он через восемь лет перестал писать вообще. Правда, по причине весьма уважительной – в сорок шесть лет он ухитрился умереть.
Между прочим, Булгаков ушел в сорок восемь. Маги уверяют, что в этот промежуток – от сорока шести до сорока восьми – землю покидают истинные волшебники.
Так, верно, и есть.
Альманахи сказок на Новый год или на века
ЛИБО Я НИЧЕГО НЕ СМЫСЛЮ, ЛИБО МЕЖДУ НАШИМИ НЕСЧАСТЬЯМИ ИМЕЕТСЯ ТАЙНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ; НО ГДЕ МНЕ НАЙТИ КЛЮЧ К ЭТОЙ ЗАГАДКЕ?
Именно так грустно рассуждал калиф Багдада, ставший в одночасье по собственной же вине заколдованным аистом. Ну уж сказку «Калиф-аист» В. Гауфа все знают. И между прочим, думают, что это смешная сказка. Жил-был строптивый, но недальновидный калиф, который однажды произнес волшебное слово, чтобы обратиться в аиста и пожить на свободе без всяких государственных обязанностей, а потом напрочь забыл это волшебное слово. Но на самом деле прочтите-ка сказку Гауфа – увидите, насколько это завораживающая, почти жуткая, но такая притягательная – Настоящая Сказка.
В XIX веке жанр сказки стал основой для литературы романтизма, особенно немецкого. И между прочим, романтики полюбили издавать свои книги на стыке годов. Конечно, это еще не стало устойчивой традицией, но «процесс пошел». В романтической сказке начала XIX века сыскался сказочник, о котором вообще мало упоминали, а сказки его, как ни странно, начали бурно издавать только после Второй мировой войны. Больше того – в это время его стали издавать на Западе, а вот у нас его книги появились свободно на прилавках только в конце ХХ века.
О ком речь? Опять о Гофмане? А вот и нет! Как ни странно, в Советском Союзе Гофмана печатали. Редко, конечно, и не все, но, например, «Щелкунчик» был роскошно издан, теперь это уже раритетная книга большого формата с прелестнейшими рисунками Филипповского еще в середине ХХ века. Дело в том, что в фашистской Германии книги Гофмана сжигали, как «недоразвитую литературу, позорящую человечество». А значит, Советский Союз воспринял Гофмана как пусть и невольного, но союзника в борьбе с коричневой чумой.
Но были сказки и еще одного писателя, сжигавшиеся фашистами на площадях. И этот писатель в СССР печатался до того редко, что его книги стали легендарными. О ком речь? О Вильгельме Гауфе. Помните – «Калиф-аист», «Маленький Мук», «Холодное сердце»? Конечно, помните! И конечно, читали с восторженным замиранием сердца. Сегодня посмотрите – его книги можно купить в любом интернет-магазине. А вот те, кто читал сказки Гауфа лет тридцать назад, вспомнят другую картину – всего-то несколько затрепанных до дыр книжечек, но все они трепетно передаются из рук в руки, читаются «за вечер», ибо дальше стоит уже большая очередь желающих. Помню, как книгу оказалось возможным купить в обмен на сданную макулатуру, и мой сокурсник по институту, вручая мне томик, бережно завернутый в газету, говорил, как одолжение: «Ты можешь читать неделю, я договорился. Сказал, что ты пишешь по сказкам новую работу». Вот это была удача – Гауф на неделю! Я действительно, еще учась в институте, много писала для газет и журналов, только вот рецензию на книгу сказок Гауфа у меня не взяли. Впрочем, я не удивлялась. Как не удивилась и открыв толстенный шестой том «Истории всемирной литературы» (1989), где имя Гауфа вообще не упоминалось.
Дж. Берингер. Вильгельм Гауф
Так что же ТАКОЕ крамольное усматривалось в сказках немецкого писателя? Ведь сказки Гауфа праздничны, местами веселы и забавны, местами трепетно жутковаты, но разве так не полагается в истинно волшебном сюжете? Кроме того, эти сказки похожи то ли на тягучие сцены восточных присказок, вытекающих одна из другой и никогда не кончающихся. Помните сказки «Тысяча и одна ночь», рассказанные Шахерезадой? Еще сказки Гауфа очень литературны и даже слегка аристократичны. И опять же – что такого? Ведь и сам сказочник обладал аристократической приставкой к фамилии – «фон Гауф». Ясно, что в его творениях нет и налета народности, как у тех же братьев Гримм, записывающих деревенские и городские волшебные сюжеты.
Вы не поверите! Горе-критики поставили Гауфу всё «лыко в строку» – и праздничность с приключениями (людей надо учить труду), и волшебство превращений с тягучестью восточного повествования (сюжет должен быть прост и понятен), и «страшные детали», и «жутковатую мистику», свойственные как раз народным легендам (о таком жанре, как хоррор, даже заикаться не следовало, как и о фильме ужасов).
