Михаил Гиршман - Литературное произведение: Теория художественной целостности
Течение единого времени, которое Соловьев определяет как процесс, размывает границы мира и является формой его внутреннего объединения. Понимание размытости границ мира очень характерно для Тютчева: у него вся земля может быть не только одушевлена, но и даже устроена по-человечески, причем время в таком случае воспринимается всей землей также по-человечески:
Уж солнца раскаленный шар
С главы своей земля скатила,
И мирный вечера пожар
Волна морская поглотила.
Уж звезды светлые взошли
И тяготеющий над нами
Небесный свод приподняли
Своими влажными главами.
Река воздушная полней
Течет меж небом и землею,
Грудь дышит легче и вольней,
Освобожденная от зною…
Соловьев говорит о том, что видимый мир есть мир постоянного изменения и развития, тем самым подразумевая существование другого, невидимого и неизменного мира. Об этом часто пишет Тютчев: «…Перед тобой словно приоткрылся иной мир, изливающий свет на наш. Поистине поразительно, что, несмотря на весьма неясные представления о потустороннем мире, человек постоянно ощущает, что этот мир существует рядом и в любой момент может вторгнуться в наш…» 7 .
Невидимый мир есть вневременной и внепространственный хаос, который и Тютчев, и Соловьев определяют одним словом – бездна. Время для хаоса не существует, так как сам по себе он не входит в пределы всеобщего разумного строя, только космический процесс подчиняет его разумным законам. Вместе с тем энергию для развития космоса дает хаос: хаос, провоцируемый строительством цивилизации (сутью космического процесса), совершает движение, дающее этому процессу силу и энергию, необходимую для дальнейшей жизни; но по мере «окосмичевания» мощь хаоса возрастает, и может наступить момент, когда очередной толчок в развитии цивилизации окажется для нее самой последним, роковым, настолько разрушительным будет ответный удар хаоса, причем главный признак конца мира – распад духовных связей человечества и всеобщая потеря духовности:
Не плоть, а дух растлился в наши дни,
И человек отчаянно тоскует…
Он к свету рвется из ночной тени,
И, свет обретши, ропщет и бунтует.
Безверием палим и иссушен,
Невыносимое он днесь выносит…
И сознает свою погибель он,
И жаждет веры, но о ней не просит…
Не скажет ввек, с молитвой и слезой,
Как ни скорбит пред замкнутою дверью:
"Впусти меня! – Я верю, боже мой!
Приди на помощь моему неверью!.. "
Диалогическим ответом на противоречие тютчевского скептицизма и самого факта поэтического творчества выступает у Вл. Соловьева внутренне противостоящая Тютчеву идея деятельного участия индивидуальности в развитии всемирной жизни: «Идеальная жизнь индивидуальности в ее полном и безусловном значении осуществляется и увековечивается только в соответствующем развитии всемирной жизни, в котором мы можем и должны деятельно участвовать, но которое не нами созидается. Наше личное дело, поскольку оно истинно, есть общее дело всего мира, – реализация и индивидуализация всеединой идеи и одухотворение материи Оно подготовляется космическим процессом в природном мире, продолжается и совершается историческим процессом в человечестве» (т. 3, с. 52). А «равнодействующая» исторического процесса человечества определяется у Вл. Соловьева следующим образом: «Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, несмотря на нынешнее обострение милитаризма, национализма, антисемитизма, динамизма и проч. и проч., все-таки остается несомненным, что равнодействующая истории идет от людоедства к человеколюбию, от бесправия к справедливости и от взаимного разобщения частных групп к всеобщей солидарности» (т. 7, с. 72).
Очень важно, на мой взгляд, осознать в этом оптимистическом прогнозе фундаментальное присутствие тютчевской трагической подкладки, предполагающей пробуждение адекватного человеческого сознания, способного, как писал Л. Н. Толстой, «установлять, кроме отношения к ближайшим явлениям жизни, свое отношение ко всему бесконечному во времени и пространстве миру, понимая его как одно целое» 8 . Разрешение мига человеческой жизни в «становящуюся разумность» – это, по Вл. Соловьеву, базовое условие и осуществления его оптимистического прогноза «равнодействующей истории», и самого существования человека и человечества с их единой судьбой.
Диалог поэта и философа, один из моментов которого здесь представлен, происходит, таким образом, как между Тютчевым и Соловьевым, так и внутри каждого из них, точнее, внутри поэзии Тютчева и философии Соловьева. И здесь открывается глубочайшая актуальность еще одного фундаментального единства, на котором настаивает Вл. Соловьев в статье о поэзии Тютчева, – единства науки и поэзии, в противовес их разрыву на агрессивные «половинки», желающие заменить собою целое в сражениях не на жизнь, а на смерть сциентизма и эстетизма.
Между тем наука и искусство – это универсальные формы родового преодоления человеком всяческой видовой и временной ограниченности. Они равнодостойны и равнонеобходимы для разрешения коренного противоречия между бесконечным миром, живущим бесконечное время, и конечным человеческим существованием в определенном времени и пространстве. Наука и искусство создают две различные, но равнонеобходимые сферы объединения человеческих усилий разрешать это противоречие. Оно разрешается не определенными знаниями, нормами, знаками или приемами, а их переходом в здесь и сейчас происходящий поступок созерцания и понимания жизни, где каждый призван сделать свой, никем и ничем не заменяемый шаг в общем процессе «становящейся разумности».
Именно на таком общем смысловом корне и возводится Вл. Соловьевым единство науки и искусства в статье «Поэзия Ф. И. Тютчева»: «Художественному чувству непосредственно открывается в форме ощутительной красоты то же совершенное содержание бытия, которое философией добывается как истина мышления, а в нравственной деятельности дает о себе знать как безусловное требование долга и совести. Это только различные стороны или сферы проявления одного и того же; между ними нельзя провести разделения и еще менее могут они противостоять друг другу. Если вселенная имеет смысл, то двух противостоящих друг другу истин – поэтической и научной – так же не может быть, как и двух исключающих друг друга „высших благ“ или целей существования» (т. 7, с. 124).
Жить и мыслить единым «высшим благом» единого неразделенного человечества, понимать бесконечный во времени и пространстве мир как единое целое – таковы трудные, очень часто непосильные, но всегда жизненно необходимые уроки, задаваемые «на дом» каждому в школе диалога поэта и философа, в школе встречи поэтического созерцания и философского понимания жизни.
Примечания
1. Использую материал статьи: М. Гиршман, Ю. Грувер, Т. Юдаева Вл. Соловьев о художественном времени в поэзии Ф. И. Тютчева // Эстетический дискурс. Семио-эсте-тические исследования в области литературы. Новосибирск, 1991.
2. Собрание сочинений Вл. С. Соловьева. Б. д. Т. 7. С. 117 (в дальнейшем ссылки на это издание приводятся в скобках с указанием тома и страницы).
3. См. об этом: Кормачев В. Н. Время и пространство в поэзии Ф. И. Тютчева // Литературная учеба. 1973. № 5.
4. См.: Лосев А. Ф. Творческий путь Вл. Соловьева // Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. М., 1988. С. 25.
5. Там же. С. 26.
6. Природа. 1988. № 11. С. 64.
7. Тютчев Ф. И. Литературное наследство. М.: Наука, 1988. Т. 1. С. 481.
8. Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 35. С. 161.
Ф. И. Тютчев «О чем ты воешь , ветр ночной ?..»: архитектоника бытия-общения – ритмическая композиция стихотворного текста – невозможное, но несомненное совершенство поэзии
1
Если кратчайшим ответом на вопрос: что мы анализируем и интерпретируем? – считать следующий: «Мы анализируем и интерпретируем литературное произведение как эстетическое бытие-общение, осуществляемое в художественном тексте, но к тексту не сводимое», то в этом стихотворении установка на общение прямо выражена двумя начальными вопросами:
О чем ты воешь, ветр ночной?
О чем так сетуешь безумно?..
Вопросов два, и в них единое движение от общего, полностью повторяющегося начального истока (о чем – о чем) к вариативности едино-раздельной обращенности к ТЫ и вслушивания в то, о чем и как ты воешь – безумно сетуешь. Это движение одновременно конкретизирует вопрос и углубляет связь-общение между тем, о чем и кто спрашивает. Архитектоническая фиксация этой связи – переход от внешне ориентирующих «о чем?» к внутренне объединяющему «что значит?»:
Что значит странный голос твой,
То глухо жалобный, то шумно?
Разделение воя и сетований ночного ветра в первых двух вопросах проявляется в отзвуках двоичности и здесь: глухо жалобный – шумно (еще отчетливее это в варианте издания 1854 г.: «То глухо-жалобный, то шумный»). Но в этом третьем вопросе, «суммирующем» первые два, проявляется новый объединяющий центр: «странный голос твой» – он внутренне связывает и шум, и жалобы, и не просто звучащее, но говорящее, значимое бытие, и жажду услышать и понять, что же твое бытие – твой голос значит. Голос обращает к слушающему бытие – говорение – общение, основой которого является язык, закономерно появляющийся прямо же в следующей строке:
