Лидия Ивченко - Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года
После «замирения Европы» русские воины возвращались в Отечество, где их ожидали с восхищением и любовью. «Настал 1817 год и с ним возобновилось мое существование, после семилетнего вдовства и горестного чувства о незабвенной потере Провидение сжалилось надо мною и послало мне утешителя; 29 апреля я женился на Апраксиной, и вновь открылось для меня новое счастие, новая жизнь. Я провел все лето в удовольствиях и наслаждениях, давно мне чуждых…» — рассказывал князь А. Г. Щербатов. Эта печальная история завершилась счастливо.
Не сбылись «юные мечтания» двоих друзей-преображенцев графа М. С. Воронцова и С. Н. Марина. О графе Михаиле Семеновиче известно лишь то, что он впоследствии был весьма удачно женат на графине Елизавете Ксаверьевне Браницкой, принесшей ему огромнейшее состояние, позволившее ему покрыть неумеренные расходы в период 1812 — 1818 годов, когда он содержал в своем имении госпиталь для офицеров и нижних чинов и оплачивал долги сослуживцев во Франции. Но из его переписки с С. Н. Мариным времен походов и войн явствует, что у Воронцова были и иные «матримониальные» планы. В одном дружеском послании за 1806 год Марин укоряет своего приятеля в излишней скрытности: «Позвольте, ваше сиятельство, почтеннейше Вас поздравить с благополучным окончанием ваших намерений. Вы женитесь на графине Орловой, весь Петербург в этом уверен; один я сомневаюсь и говорю: Костуй не женится, Костуй не женится. А почему же и не женится? — думаю иногда. Ведь ему, кажется, 25-й год; а он говорил перед отъездом, что в эти лета он мыслит завести комнату с лежанкой, то почему же ему и не жениться на Орловой? Она богата и собой не дурна, то будь уверен, что желаю тебе все рога на свете за то, что ты об этом ни слова не говоришь»{37}.
Речь в этом послании идет о графине А. А. Орловой-Чесменской, той самой, на которой был не прочь жениться и В. И. Левенштерн, а позже и М. А. Милорадович. Последнюю историю следует признать нашумевшей в армии. Денис Давыдов повествует о ней с изрядной долей иронии: «Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродно, все поляки <…> пали к его стопам; но он был занят другим, ибо в то время он получил письмо с драгоценною саблей от графини Орловой-Чесменской. Письмо это заключало некоторые выражения, дававшие ему надежду на руку этой богатой женщины. Милорадович запылал восторгом неодолимой страсти! Он не находил слов к изъявлению благодарности своей, писал ей целые дни ответы, покрыл стопы бумаг своими иероглифами: самое письмо, им самим вчерне написанное, было крайне смешно и глупо! Никому не было позволено входить в его кабинет, кроме его адъютанта Киселева, меня и взятого в плен доктора Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев, как умный человек, отлично знавший большой свет, я, в качестве литератора, Бартелеми, как француз, ибо письма были сочиняемы на французском языке. Давний приятель Милорадовича, генерал-майор П. жаловался на него всякому, подходившему к запертой для всех двери его, близ которой он расположился подобно легавой собаке в своем логовище. Комендант города и чиновники корпуса также подходили к ней по нескольку раз в сутки и уходили домой, не получив никакого ответа. От этого городское и корпусное управление пришли в хаотическое состояние, госпиталь обратился в склад, наполненный хлебом, сукном и кожами, магазины упразднились, словом, беспорядок дошел до крайнего предела. Наконец, Милорадович подписал свою эпистолу, отверз двери, и все в них устремились. Но, увы! Кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и ускакал на бал плясать мазурку»{38}.
По словам Давыдова, сабля, присланная в дар Милорадовичу «осыпанная драгоценными алмазами, была пожалована Алексею Орлову императрицей Екатериной во время карусели. Письмо графини Орловой было доставлено Милорадовичу чрез адъютанта его Окулова; Милорадович в присутствии своего штаба несколько раз спрашивал у Окулова: "Что говорила графиня, передавая тебе письмо?" и, к крайнему прискорбию своему, получал несколько раз в ответ: "Ничего". Милорадович возненавидел его и стал его преследовать. Окулов погиб скоро в аванпостной сшибке». Страсти в душе прославленного генерала, как видно, бушевали не шуточные, а главное — уже в который раз! Надежда Дурова, находившаяся в 1810 году при штабе М. А. Милорадовича в бытность его киевским генерал-губернатором, путем наблюдения установила определенную закономерность в колебаниях настроения своего начальника: «Вчера был концерт в пользу бедных; Милорадович подарил по два билета всем своим ординарцам, в том числе и мне. Концерт был составлен благородными дамами; главною в этом музыкальном обществе была княгиня X***, молодая, прекрасная женщина и за которою наш Милорадович неусыпно ухаживает. Я не один раз имела случай заметить, что успех в любви делает генерала нашего очень обязательным в обращении; когда встречаюсь с ним в саду, то всегда угадаю, как обошлась с ним княгиня: если он в милости у нее, то разговаривает с нами, шутит; если ж напротив, то проходит пасмурно, холодно отвечает на отдаваемую нами честь и не досадует, если становимся ему во фронт, тогда как в веселом расположении духа он этого терпеть не может»{39}.
Но вернемся к сюжетной линии «Воронцов — Орлова», где сначала, по-видимому, вышла путаница. «Сиятельный Костуй» положил глаз не на графиню Орлову-Чесменскую, а на ее двоюродную сестру — Наталию Владимировну Орлову. Чувства графа Михаила Семеновича не остались без ответа, что явствует из очередного письма С. Н. Марина на театр боевых действий: «Двоюродный (К. А. Нарышкин. — Л. И.) служит тебе и верой, и правдой; на днях еще он говорил с нею и требовал, чтоб она позволила ему сказать матери. Она хотя и не дала ему на это позволение, но когда он ей сказал, что он заварит кашу, а ей должно будет хлебать: то она сказала, чтоб он делал, что хотел, а она волю исполнит с удовольствием. <…> В рассуждении же матери, то у ней только разговору, что о тебе. <…> Приезжай, да веселым пирком да и за свадебку». Новое подтверждение взаимности граф Воронцов нашел в следующем послании: «<…> Надо сказать тебе, что здесь есть некто, который говорит о тебе беспрестанно. На днях у тетушки за обедом, сидя подле двоюродного, она только что и говорила об моем друге, и двоюродный клянется, что всякий раз, когда встретит ее, то она и начнет про армию. Этого еще мало. Счастливый Миша! Начал говорить об армии, она спросила: если бы случилось что-нибудь счастливое, кого пришлют курьером? И когда двоюродный отвечал, что какого-нибудь генерала, то она сказала, что можно бы и гвардии капитану привезти такую новость. Спеши же, мой друг, на крыльях любви явиться посреди тебя любящих. Спеши увенчать свои желания; мне кажется, что одна война причиною, что оно не совершилось. <…> А об ней, что ж говорить, — ты один на свете. Повторяю тебе, спеши»{40}.
Но неожиданно все переменилось: история любви, так удачно начинавшаяся, внезапно оборвалась на полуслове: «Скажу тебе неприятность; я не хочу оную скрыть; весь город говорит о любви твоей, и на днях мы были ввечеру у тетушки твоей. Там Петр Давыдов начал было тоже говорить; но тетушка твоя сказала, что она этого не думает и что ты, верно, никогда не помышлял об этой девушке. Мое дело было молчать. Все единогласно завидуют ей и говорят, что она родилась в рубашке; я с ними согласен. Не понимаю, как это вышло. <…> Но если ты не переменил своих мыслей, то я не вижу беды от сих разговоров; пусть их, любезный Костуй, болтают, что хотят: не от сего зависит твое счастие. В письме твоем ты что-то обещал мне написать, но по сю пору я не могу догадаться, чтоб это быть могло <…>»{41}. Можно лишь гадать, что произошло на самом деле. Может быть, отец «Костуя», граф Семен Романович Воронцов, решил воспротивиться браку своего сына с дочерью одного из представителей клана Орловых, способствовавшего вступлению на престол Екатерины II, в то время как Воронцов-старший, напротив, препятствовал ее восшествию на трон. Следствием была его «почетная ссылка» в Лондон. Может быть, сам граф Михаил Семенович был горд и взыскателен и даже в мыслях не допускал соперничества. Как бы то ни было, но Александр I, находившийся в курсе «любовных историй» своих гвардейских офицеров, взял сторону Воронцова и спустя пять лет счел нужным уколоть самолюбие П. Л. Давыдова, что явствует из письма последнего родственнику накануне войны 1812 года: «…Узнал, что принят в службу майором. Государь, у которого я был до сих пор в немилости, приказал мне сказать, что я ничего не потеряю, вышед в военную службу в этом чине, и дал мне в пример князя Трубецкого и графа Воронцова, которые в короткое время дослужились до генеральского чина и обвешены оба лентами (орденскими. — Л. И.)»{41}.
