Ольга Егошина - Актерские тетради Иннокентия Смоктуновского
И далее:
«Допрос слуги и анализ: это было именно так?»
Федор Смоктуновского подозревал коня. Но был и еще оттенок: Федор с подозрением относился и к себе. Тень безумия витала где-то рядом, и царю было необходимо убедиться и в собственной адекватности:
«Анализ — это было именно так?»
Он дотошно выяснял обстоятельства дела, убеждался, что все происходило естественно, что виноватых нет. И после рассуждения принимал решение:
«Простить коня».
С самого начала Смоктуновский задавал Федору медленный и напряженный ритм глубокого раздумья. Федор был погружен в собственные думы, неторопливо приглядываясь к происходящему. Окружавшие его люди точно знали, что они хотят, добивались желаемого, были стремительны и напористы. Царь говорил тихим ломким голосом, боясь расплескать свой внутренний мир, замутить душевный строй живущей рядом злобой и смутой:
«Сложность Достоевского.
Все вовнутрь».
Рассказ Федора о том, «как славно трезвонят у Андронья. Я хочу послать за тем пономарем, чтоб он мне показал, как он трезвонит», сопровожден пометкой актера:
«Колоколам отдать дань — мир прекрасного. Как вспомнить детство».
«Специально ездил слушать пономаря».
Федор стучал ногтем по золотому подносу, извлекая, как воспоминание, эхо колокольного звона.
Композитор Георгий Свиридов написал к спектаклю три песнопения-молитвы: «Богородица, Дево, радуйся», «Ты, любовь, ты, любовь святая, от начала ты гонима, кровью политая», «Горе тебе, убогая душа». Пела молитвы капелла Александра Юрлова. Был слышен дальний благовест колоколов, песенная мелодия умиротворяла бушующие страсти, напоминая о вышнем мире. Для режиссера Равенских было важно, что Федор с детства был окружен церковным пением, которое любил Иоанн Грозный, важно было, что до того, как стать царем, Федор, «безматерная сирота», хоронил убитого отцом брата. Равенских на репетициях вводил еще один мотив: он убеждал артиста, что Федор сам был приговорен отцом к смертной казни, а потом помилован. Об этом говорилось на репетициях, но сам артист упоминает о прошлом Федора только раз в связи с колоколами, создающими образ беспечального детства (напомним, что для Москвина именно частое посещение церковных служб в кремлевских соборах в детстве, любовь к церковному пению и колокольному звону помогли найти ход к Федору).
Слова Годунова, сообщившего о своем желании примириться с Шуйским, попадают в сердцевину царских раздумий и вызывают в Федоре взлет радостной энергии. Смоктуновский пишет на полях комментарий:
«ЭТО МОЯ БОЛЬ, БОЛЬ И ЗАБОТА. ХРИСТОС БЫЛ АКТИВЕН К ИСТИНЕ».
И дальше неожиданный переход к сегодняшнему дню:
«ЕСЛИ КОММУНИСТЫ НЕ ВОЗЬМУТ НИЧЕГО ИЗ РЕЛИГИИ — ИМ БУДЕТ ХУДО».
На слова «Когда ж я доживу, что вместе все одной Руси лишь будут сторонники» помета:
«Сверхзадача — ступень по-мужски зацепил, засек».
Смоктуновский крайне редко записывает «мизансцены тела»: нет помет, указывающих, сидит Федор во время той или иной реплики, стоит, что держит в руках… Отмеченный жест обычно имеет особое, небытовое, значение. Так, радость от желания Бориса примириться с противником подчеркнута жестом:
«Царская милость — взлет руки впервые»,
— на слова: «Ни-ни! Ты этого, Борис, не разумеешь! // Ты ведай там, как знаешь, государство, // ты в том горазд, а здесь я больше смыслю, // здесь надо ведать сердце человека!.. // Я завтра ж помирю вас». И далее на полях:
«Не показуха. Глубоко, сложно и тонко.
Если я не помирюсь с Шуйским, у Руси не будет равновесия сил. И следующий НЕОБХОДИМЕЙШИЙ ЭТАП — МИТЮ В МОСКВУ».
Здесь Федор, по Смоктуновскому, ведет себя как государственный деятель, рассчитывающий на несколько ходов вперед. Федор в этой сцене противопоставляет хитроумным и корыстным расчетам Годунова государственную необходимость и царскую мысль о земле русской.
И уже с освобожденным сердцем шутит с женой, дразня ее красотой Мстиславской; Федор, по ремарке драматурга, обнимает ее, утешая («Родимая моя! Бесценная! Я пошутил с тобою»), Смоктуновский комментирует на полях:
«Очень-очень скупо: ни мычания, ни прижимания. Моя» — совсем не плотско. Веду ее по кругу. Свободно и просто. Ведет ЦАРЬ. ЦАРЬ изволит! ЦАРЬ гуляет» [царь в тетради прописными буквами].
Для Орленева была важна именно мужская, страстная любовь Федора к Ирине, для Москвина — домашняя, семейная привязанность давно женатых людей. Смоктуновский выносил отношения Ирины и Федора в область чистой нежности и бесплотности. Ирину играла Галина Кирюшина: тонкое иконописное лицо, с вечным испугом в глазах, плавные неслышные движения: «инокиня-царица». Наталья Крымова писала: «Он все время стремится к ее рукам, в ее руки… И, кажется, лишь Ирине известно про Федора все: и то, почему лучезарная улыбка мгновенно сменяется тяжелым, тусклым взглядом, а нервный подъем — внезапной усталостью, и как опасны эти минуты, когда ватным становится тело и надо скорее подхватить, уложить Федора Иоанновича на скамью и оградить его от посторонних».
Судьба сплетает странные узлы: за две недели до смерти Смоктуновский узнал, что его давняя партнерша, с которой давно не виделись и не общались, смертельно больна. Позвонил ей в больницу, вспоминали «Федора». Наверное, вспоминали и рассказы Равенских о том, что умер Федор, держа за руку свою Ирину и улыбаясь.
Кирюшина пережила Смоктуновского всего на несколько дней.
В финале первой сцены актер дает формулу: «Сверхзадача: «что ж с землею будет?»». «Неправильная» вопросительная формулировка сверхзадачи роли подчеркнет главное в Федоре: не деятель, но мыслитель. Его существование подчинено одной огромной заботе:
«Вы знали о моей муке вот видите, как молитва доходит до таких суровых сердец, даже как у Бориса! вот такой сюрприз.
Вся подготовка серьезна — дело жизни, народа, Руси. Мне это дело провернуть надо.
Сверхзадача — ступень к главному сквозному действию: что ж с землею БУДЕТ?»
Все вокруг преследуют свои интересы, цели, он один со своей тревогой, которую некому понять и разделить, один со своими опасениями и темными пророческими предчувствиями.
Действие второе. Сцена ЦАРСКАЯ ПАЛАТАНа полях беседы царя с митрополитом Дионисием, архиепископами Варлаамом и Иовом, Борисом Годуновым о примирении Годунова с Шуйским актер снова подчеркивает:
«Не благостно. Нет! Активно, опять-таки по-мужски.
Даже оттенки голосов к Дионисию и Борису различны.
К Борису очень доверчив, прост и серьезен. Нигде ни одного сюсюка.
Просто и внимательно слушает владыку.
Очень-очень достойно. Не лезть к ним. Пусть они ко мне».
ЦАРЬ разговаривал со своими боярами, сподвижниками и слугами, умея находить к каждому свой подход и свою манеру разговора, нигде не теряя достоинства владыки. И далее:
«С Петровичем (Клешниным) просто, по-своему, грубо. Дядька».
Рядом с нападками Клешнина на Нагих и Шуйских помета: «Стыдно за него, ах, как стыдно, поэтому впроброс» («Негоже ты, Петрович, говоришь. Они дядья царевичу, Петрович!» и «Полно, полно! Мне Митя брат, ему ж дядья Нагие, так ты при мне порочить их не смей!»). Нестерпимый «стыд за другого», заставлявший страдать Мышкина, живет и в Федоре. Больше всего он боится в чем-то показать свое превосходство над собеседником. Не учить, не укорять, не возвышаться над рядом стоящим, но умалить себя, чтобы не смущать людей рядом — постоянное внутреннее движение Федора.
Сцена с Шуйским сопровождена редкой у Смоктуновского пометкой:
«Шуйский необходим российскому государству!
Вместо князя Ивана Петровича — Евгений Валерьевич (Евгений Самойлов. — О.Е.).
Наивнее!!! Доверчивее!!! Любит его, хотя это и Самойлов!»
Тут ироническое сближение-разведение актера и образа: чувств Федора и самого артиста. Два плана действия: пьесы и сцены. Федор на сцене «любит» Шуйского и видит в нем опору государства. Артист Смоктуновский видит входящего артиста Евгения Валерьевича Самойлова. Обыгрывается это раздвоение зрения: сценического и реального. На полях сцены увещания Федором князя Ивана Петровича, где он ссылается на Священное Писание, актер откомментировал внутренний посыл:
«Разве ты этого не знаешь? Как же! Мы нарушаем заповедь. Не верим ведь в Бога!
Как же мне сказать тебе просто и не знаю…
Разве ты сам этого не знаешь?»
Упорство князя Ивана Петровича, их перекоры с Борисом для Федора — Смоктуновского не просто знак разлада и повод для тревоги. Врагами стоят друг против друга два близких ему человека. Виктор Коршунов играл Годунова трезвым жестким политиком. Рисунок роли Ивана Шуйского (Евгений Самойлов) предполагал возвышенного и страстного идеалиста. Они были последовательно и во всем контрастны друг другу. Воистину: «лед и пламень». Надо было быть безумцем, чтобы пытаться примирить эти противоположности. Для Федора же нет ничего естественнее, чем рукопожатие людей, которых он одинаково уважает.
