Владимир Большаков - Кофе и круассан. Русское утро в Париже
Методом дедукции, изученным в нашем с Васей детстве по рассказам о Шерлоке Холмсе, определяю, что больше всего моего гостя волнует вопрос: «Существует ли в Париже и во Франции вообще вандализм?» Это типичное для всего современного мира печальное явление, которое получило название от варварского племени вандалов, прославившегося бессмысленными разрушениями и грабежами, интересует его в плане сугубо практическом.
– И как часто в этом саду Тюильри, – спрашивает он, – ремонтируются скамейки?
– Думаю, что по мере износа, – отвечаю ему.
– А когда ломают или ножами режут?
– То есть? A-а, ты по аналогии… Нет, здесь не режут и не ломают.
– А фонари разве не бьют? – с недоверием спрашивает Вася, рассматривая склонившийся над нами чугунный колокольчик с медленно разгорающейся галогенной лампой. – И статуи по вечерам не ломают? На фундаментах названия футбольных команд не пишут? Мозаику не выковыривают? И цветы не рвут? Не может быть…
Из сада Тюильри мы отправились на площадь Согласия, и мимоходом я сообщил ему, что парижане также не вырывают с мясом трубки в телефонах-автоматах, не портят лифты в домах, кодовые и переговорные устройства на входных дверях, не разбивают вдребезги стеклянных экранов на стоянках автобусов, не отламывают антенн и не снимают щеток с ветровых стекол автомашин, не ставят на колеса гаек с секретом и не крепят цепочками колпачки на ниппелях, не кидают в фонтаны окурков и апельсиновых корок, ни разу не написали на знаменитом Луксорском обелиске: «Здесь были…» или хотя бы: «Пьер плюс Жанна равняется любовь».
Правда, в Париже, примерно с конца 90-х годов появилась общая для всех европейских городов беда – это так называемые «бомбисты», дикие художники-самоучки, которые расписываются на стенах с помощью своих «бомб», как называют распылители красок. Иногда даже создают таким образом целые цветные панно, если поблизости нет полиции. Так бомбисты однажды атаковали станцию метро Лувр и разрисовали ее, как Бог черепаху. Конечно, это вандализм, даже если французские искусствоведы считают бомбистов художественным авангардом.
В кафе на Елисейских полях Василий осторожно осведомился, почему никто не уносит с собой в качестве сувенира пепельницы, подставки для салфеток, бокалы, кофейные чашечки, плетеные стульчики и столы, выставленные на улицу и оставленные без всякого присмотра, что уже само по себе есть показатель полного отсутствия персональной материальной ответственности. Не говоря уже о том, что на всем этом оборудовании нет ни фирменных знаков кафе, ни инвентарных номеров, ни даже цены…
Мы целый день ездили по Парижу и его окрестностям. К концу Василий спрашивал меньше, но что-то заносил в свой блокнот, бормоча про себя: «Это бы у нас…»; «А вот это тоже, наверное, приживется. Надо попробовать…»
В парке вокруг дворца Трианон в Версале он прямо-таки остолбенел, когда увидел, как дети прямо из рук кормят зеркальных карпов и красных карасей. Рыба кишмя кишела в пруду, и то и дело карпы «хрюкали», заглатывая воздух вместе с кусками хлеба.
При выходе из парка, у площадки, где были выставлены сдающиеся напрокат по вполне приемлемой цене велосипеды для детей и взрослых, он опять сделал пометку в блокноте, проговорив: «Уж это мы можем запросто…» Потом попросил меня узнать у служителя, нужно ли платить залог. Тот ответил: «Нет, а зачем?» – «А что, если кто-то велосипед возьмет вроде бы напрокат, а сам неизвестно куда укатит?»
– Это невозможно, – сказал, пожав плечами, служитель.
Точно так же ответил Василию служитель в парке Багатель, когда он спросил: «Почему разгуливающих по лужайке павлинов никто не охраняет? Ведь кто-нибудь может подойти и надергать из их хвостов перьев – птица беззащитная и к тому же кормится из рук, лебедь хоть уплывает, да, правда, и тому могут свернуть шею».
– Нет, это невозможно, – сказал он сам после того, как мы заехали в парк Монсо в самом центре города и в несколько скверов с детскими площадками, где везде был насыпан песок в песочницы, не был искорежен ни один детский домик, не повреждены и не исписаны ни одна скамейка, ни одни качели, ни одна горка.
Как оказалось, Василий интересовался всем этим для пользы дела: недавно его избрали депутатом городского собрания. Вот он и смотрел, как поставлено городское благоустройство во Франции. Смотрел и не понимал. «Ты скажи все же, – допытывался у меня, – что они – такие сознательные?»
Я задал себе тот же вопрос и подумал про себя, что однозначного ответа на него у меня нет.
Горит ли Париж?
Конечно, французов с малолетства воспитывают в духе уважения к закону и порядку уже не один век. В принципе эта нация традиционно законопослушна. С присущей французскому языку назидательной интонацией каждый француз готов научить приезжего тому, как надо соблюдать французские законы и уважать местные обычаи. Особенно убедительно такие уроки звучат в провинции, в небольших коммунах и городках. Там у человека выбор невелик: либо он впишется в местный законопослушный пейзаж, либо просто не выживет, т. к. попадет в тотальную изоляцию. Его даже бить не будут. Просто подвергнут такому остракизму, что он сбежит сам. Не случайно поэтому во французской глубинке есть выходцы из бывших французских колоний (pieds noirs, в буквальном переводе – «черные ноги»), но почти нет новых иммигрантов.
Парк Монсо – парк в VIII округе Парижа, площадью 8,2 га, ограниченный бульваром Курсель, бульваром Мальзерб, улицей Монсо и улицей Мюрийо, в непосредственной близости от станции метро Monceau. Сегодня парк Монсо является излюбленным местом отдыха парижан
Старую иммиграцию французским законам и обычая обучали еще в колониях. Для новой все это чуждо, как и вся французская цивилизация и культура с ее политесом и прочими поведенческими нормами. Новые иммигранты тяготеют к своим, но не к pieds noirs, которые полностью интегрировались во французское общество, а к тем, кто живет в гетто, где воспроизводится привычная для новых иммигрантов родная среда. Чтобы в этом убедиться, надо просто пройтись в Париже по району Барбес-Рошешуар у Монмартра либо по улицам парижского пригорода Сан-Дени, где быт обитателей современных трущоб (70 процентов жителей Сен-Дени – иммигранты либо их потомки) мало чем отличается от быта их сородичей в Центральной Африке или в арабских странах Магриба. Единственно, чем эти «новые французы» отличаются от своих соплеменников, мечтающих хоть одним глазком повидать Францию, так это воинственным неприятием всего французского, всего белого и христианского. Французы встречаются с этим вызовом ежедневно. В метро какой-нибудь чернокожий пацан может демонстративно улечься сразу на двух сидениях с ногами и не уступит место ни старику, ни женщине. Французы будут молчать, даже если этот молокосос начнет дымить им в лицо самокруткой из марихуаны. Они будут ждать вмешательства полиции, которая по идее должна наказать нарушителя порядка в метро. Но полиция чаще всего тоже не вмешивается. В сознание французского обывателя всей системой обучения и образования вбито этакое чувство коллективной вины за «преступления французских колонизаторов» и «жертвы рабства». День памяти этих жертв теперь во Франции отмечают официально. Потомков этих жертв власти стараются не раздражать и умиротворяют всячески. Мало поэтому кто в метро решится взять обнаглевшего негритенка за шиворот и вышвырнуть его из вагона, как он того заслуживает.
Юные обитатели иммигрантских гетто знают, что им все с рук сойдет, и пользуются этим вовсю. Именно из таких гетто, укоренившихся в Париже и в его пригородах, в других больших городах – Марселе, Лионе, Страсбурге, Лилле, вышли погромщики и поджигатели, которые потрясли Францию своим бессмысленным вандализмом, поджогами и погромами в ходе иммигрантских бунтов последних лет.
… Я приехал в Париж в конце ноября 2005 г. с тайной мыслью посмотреть своими глазами на то, как разгораются иммигрантские бунты, но к моменту моей краткой командировки газеты о ночных поджогах уже ничего не писали. Телевидение тоже ввело самоцензуру. Может быть, именно это и подействовало на юных бунтарей-поджигателей из пригородов-гетто: когда их лишили возможности пользоваться бесплатной саморекламой, число аутодафе в пригородах Парижа пошло на убыль. Только проехав по пригородам, я обнаружил не один десяток сожженных машин, разграбленные и изуродованные витрины магазинов, сгоревшие офисы и даже одну «образцовую школу»…
В отличие от России, где эти поджоги взбаламутили весь наш политический бомонд, возвестивший, что «черные идут и на нас», во Франции, которую все это затронуло непосредственно, бесчинства цветных подростков воспринимались, хотя и с болью, но достаточно сдержанно. Президент Ширак целую неделю наблюдал за происходящим, не вмешиваясь ни во что. Полиция не стреляла даже в воздух, да и не из чего было; чтобы «не раздражать» преимущественно мусульманское население гетто под Парижем, полицейские и солдаты внутренних войск (CRS) шли на охрану порядка в пригородах без оружия, только с дубинками. Таков был приказ с самого верха. Лишь после того, как в них начали палить из обрезов, было дано разрешение МВД Франции на облавы и аресты, а затем и высылку из Франции иностранцев, замешанных в беспорядках, в том числе тех, кто имел вид на жительство. Отчасти та же самая история повторилась через год во время студенческого бунта в Сорбонне: к манифестациям студентов и рабочим регулярно присоединялись профессиональные (уже!) погромщики и поджигатели из гетто, которым не было дела до требований студенчества. Главной их целью были погром и разграблений магазинов и поджоги.
