Нина Эптон - Любовь и французы
В уста своего бога любви Лоррис вкладывает множество очаровательных наставлений. Очевидно, что он был человек добрый и довольный жизнью. Он предостерегает Влюбленного от неуместной грубости, «ибо того я зову учтивым рыцарем, кто не позволяет безобразным словам пачкать свою речь», советует «соединять благородные поступки с учтивыми словами» и отбросить лишнюю гордость, чтобы быть любезным.
Подобно авторам любовных учебников, он чрезвычайно озабочен внешним видом рыцаря. «Красивые одежды,— по его мнению,— часто бывают прекрасным топливом для костра любви». Поэтому важно выбрать хорошего портного. «Никогда не оставляй свои туфли наполовину зашнурованными,— говорит он,— и носи хорошо сшитые перчатки. Часто мой руки и никогда не забывай чистить зубы. Никогда не оставляй ногти неухоженными... и помни, что веселый нрав — это главное, что вызывает любовь». «Хорошо,— думает он,— уметь играть в салонные игры и петь (тем, у кого приятный голос), не заставляя себя просить дважды. Однако главное — никогда не быть равнодушным, ибо «тот, кто отдает целиком свое сердце как великий дар, достоин похвал».
Жан де Мен был человеком совершенно другого склада, республиканцем, опередившим свой век, он зло высмеивал потомственных дворян, этих «тупых бездельников, которые, присваивая себе чужие достоинства, строят из себя цвет рыцарства и крадут овеянное славой имя у тех, кто заслужил дворянское звание в былые дни».
Жан де Мен всей душой стремится сорвать розу и насладиться ею. «Поцелуй и объятие, недозволенные стыдом, таят в себе неизъяснимые наслаждения»,— говорит он и заканчивает тем, что выступает в защиту языческой, совершенно свободной любви для всех, главная цель которой — деторождение. Скромный английский переводчик Ф. С. Эллис в издании 1900 года (вышедшем в издательстве господ Ж. Дан), из которого взяты цитаты, приведенные в этой главе, объясняет, что «имел смелость дать сюжету развязку, придуманную мной самим, так как боюсь, что символику Жана де Мена нельзя перевести на английский так, чтобы не дать повода для обоснованных сомнений». Однако французский оригинал дается им в качестве приложения. (Жан де Мен не был единственным выразителем идей свободной любви. Адамиты, ставшие жертвами инквизиции, утверждали, будто они посланы Богом возродить законы природы; под этим они подразумевали коллективные права на жен и отказ от одежды. Один из их адептов, пророк Пикар, чрезвычайно упростил брачный обряд. Возжелав женщину, адамит шел к Пикару и говорил: «Дух повелевает мне ее взять», на что Пикар отвечал: «Идите, плодитесь и размножайтесь». Запрещенная секта адамитов возродилась в конце четырнадцатого столетия под названием «тюрлюпены»[42], которые, веря в свободу для всех, публично занимались любовью и жили в лесных становищах, где ходили нагими. Одна из них, Жанна Бабентон, была заживо сожжена в Париже вместе со священными книгами секты.)
Жан де Мен подвергался ожесточенным нападкам за свои резкие, презрительные высказывания в адрес женщин. Кристина де Пизан{32} вступилась за свой пол в Premier Epitre аи Dieu dAmour[43], где она сетует на мужские обманы и оскорбления, а Жан Жерсон, ректор Парижского университета, заклеймил Розу как «порочную вещь». Дебаты не утихали годами и, должно быть, доставили лукавому автору немало веселых минут. Он явно намеревался стать возмутителем спокойствия почти всех общественных кругов. Де Мен осуждал непорочность, заявлял, что женщины от рождения так же свободны, как и сильный пол, и особенно язвительные замечания отпускал в адрес нищенствующих монахов, а также свекровей и тещ, которых именовал «подлыми, развратными старыми кошками».
Какую проницательность обнаруживал Жан в своих наблюдениях над человеческой природой, и какие мудрые и остроумные вещи он писал о любви и любовниках! Большинство из них критики, по-видимому, оставили без внимания. Жан не только считал, что лишь в редких случаях супружеская любовь достойна похвал. Он, похоже, был в ту эпоху единственным писателем, способным осознать возможности более широкого и всеобъемлющего типа любви, нежели тот, который порожден только сексуальной страстью, о чем свидетельствуют слова, вложенные им в уста Разума.
Увидишь ты во мне, мой свет,
Любовь другую — впрочем, нет,
Она все та же, пусть на вид
Огонь ее слабей горит,
Зато надежда в нем светлей,
Взгляд шире. Тех, кто всех милей,
Оставив, сможешь ты душой
Прижать к груди весь род людской,
Весь мир обняв. Не должен впредь
Один душой твоей владеть,
Но братом ближнему навек
Стать должен каждый человек.
И всех любя, как одного...
Ставя разум выше красоты, он говорит, что если мужчине попадется женщина интеллигентная, добродетельная и достаточно умная, чтобы быть его помощницей, то «и к концу жизни она останется нежно любимой подругой того, кто любил ее в юности. Супруг учтивый и ласковый должен внушать женщине нежную любовь, а если жена будет сочетать учтивость с доброй волей, то наградой ей будет ответное чувство».
Жан остро подмечает, как меняются влюбленные, вступив в брак, и как быстро бывший слуга дамы превращается в ее жестокого хозяина:
Свободу у жены отнял —
И мнишь — любовь ее снискал?
Любовь из тех домов бежит,
Где мужу голову кружит
Не страсть, а власть, лишь там дыша,
Где не задушена душа.
Однако тугой кошелек, по мнению Жана, завоюет женское сердце быстрее всех песен и баллад!
Жан был первопроходцем в области современной любви. «Женщины рождаются такими же свободными, как и сильный пол, и один лишь закон отнимает у них права, дарованные природой». Почему женщина не может польстить мужчине, чтобы добиться своего? Жан говорит, что все мужчины — лицемеры, которые тысяче женщин отдают свои сердца, так почему бы и женщинам не поступать подобным образом? Далее он, однако, признает, что такое положение дел привело бы к великим раздорам и дома были бы заброшены, поэтому-то мудрому человеку и пришлось установить брачные законы.
Как забавно он перечисляет горести мужа и рисует портрет рассерженной жены, которая ночью отказывается исполнять свой супружеский долг! «Когда ты лежишь в постели совсем нагая (ночные одеяния только к началу шестнадцатого века вошли в моду) и чем больше я навязываю тебе свою любовь, тем сильнее ты противишься, притворяясь больной, и лежишь вялая и томная, так что я в конце концов вынужден из страха потерпеть прискорбную неудачу прибегнуть к оплеухам».
Я думаю, подобных цитат более чем достаточно, чтобы показать, что книга Жана де Мена и сегодня способна доставить удовольствие читателям. Если я и прибегла к такому обильному цитированию, то лишь потому, что верю: этот автор заслуживает большей славы.
Другой автор — бесшабашный и сумасбродный, родившийся в Провансе на исходе четырнадцатого столетия — Антуан де ла Салль, солдат, авантюрист и наставник нескольких принцев. Ох и веселым же учителем он, наверное, был, хотя и приберегал только для взрослых читателей пикантные сюжеты! Но где он успел узнать так много о семейной жизни мещан? В Quinze Joies du mariage{33} Антуан де ла Салль представляет публике самые едкие и правдивые рассказы, какие когда-либо попадали на глаза читателям. Он достойный предшественник Рабле.
Попутно замечу, что эти Пятнадцать радостей — языческие двойники превозносившихся церковью «Пятнадцати радостей Пречистой Девы», цель которых состояла в том, чтобы показать, как жена, используя свои хитрости, заставляет мужа поступать именно так, как хочется ей.
Первая «Радость» — это разговор мужа со своей «лучшей половиной», средневековая вариация на тему «женщине нечего надеть». Разговор происходит в постели, и начинает его жена, которая жалобно шепчет:
— Пожалуйста, милый, оставь меня в покое. Я сегодня не очень хорошо себя чувствую.
— Что с тобой? — тревожится муж.
— О, у меня есть на то веская причина... но я тебе не буду говорить о ней, ведь что бы я ни сказала, ты все равно не веришь.
— Почему ты так говоришь со мной, душенька?
— Потому что тебе это, наверное, будет неинтересно — вот и все.
— Ты должна мне сказать, я требую.
— Ну хорошо... раз тебе так этого хочется. Я сегодня была на празднике, и оказалось, что я хуже всех одета. Мне было так стыдно, ведь это был позор и для тебя, и для наших друзей.
— А как были одеты другие женщины?
— Ни на одной даме моего звания не было ничего дешевле алого платья, отделанного горностаем, а я была в своем подвенечном платье, которое уже все выносилось, да и, в любом случае, оно мне мало — я ведь вышла за тебя совсем молодой. Госпожи Такая-то и Сякая-то во всеуслышание заявляли, что, должно быть, мне стыдно появляться на люди такой оборванкой. Клянусь, теперь меня долго не увидят на празднике!
