Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Как хлопотно и незавидно было житье дворников или кухарок, так печальна была и доля официантов и половых. Можно отослать читателя к известнейшему произведению И. С. Шмелева «Человек из ресторана», повествующему о юдоли маленького «человека». Не позавидуешь и ярославцу-половому: «И надобно иметь такие же зоркие глаза и слухменные уши, как у него, чтобы среди говора посетителей, звона чашек и нередко звуков музыкальной машины отличить призывный стук или повелительное – «челаээк», произносимое известного рода гостями; надо обладать его ловкостью, достойной учителя гимнастики, чтобы сновать со скоростью семи верст в час среди беспрестанно входящих и выходящих гостей и не задеть ни за кого. Ярославец, когда он несет на отлете грузный поднос в одной руке и пару чайников в другой, несет, едва касаясь ногами до пола, так что не шелохнется ни одна чашка, – потом, когда бросает (ставит – тяжелое для него слово) этот поднос на стол и заставляет вас бояться за целость чашек, – он в эти минуты достоин кисти Теньера…» (88; 39).
И ведь так весь длинный рабочий день – не восьмичасовой, а, по меньшей мере, двенадцатичасовой. В. А. Гиляровский писал: «Сколько часов работали половые, носясь по залам, с кухни и на кухню, иногда находящуюся внизу, а зал – в третьем этаже, и учесть нельзя. В некоторых трактирах работали чуть не по шестнадцать часов в сутки. Особенно трудна была служба в «простонародных» трактирах…» (49; 348). И ведь нужно не только запомнить все заказы и незамедлительно, с усердием и угодливостью выполнить их, но и не упустить гостя, норовящего улизнуть, не уплатив, быстро рассчитать встающих из-за стола, не забыв слегка, но незаметно обсчитать их, успокаивать излишне развеселившихся и терпеливо, с улыбкой сносить шутки и издевки крепко подпивших. А «шутки» тогдашних гостей, любивших тряхнуть мошной, были терпкими. Например, излюбленной проделкой было вымазать физиономию «шестерки», «лакузы», «халуя» горчицей. А каков результат?
«Да что, сударь… дела как сажа бела. Жалованье небольшое, туда, сюда все изойдет, еле-еле натянешь концы с концами: оброк надобно заплатить, в деревню что-нибудь послать, на сапогах да на рубашках сколько проносишь – сами изволите знать, что с нас чистота спрашивается. Сказать правду, живешь в этой должности больше по одной привычке. Не то что как в городе, у Бубнова, у Морозова, у Печкина – там нашему брату житье разлюли. Хозяева солидные, двадцать лет у одного прослужишь, и за услугу он всегда тебя наградит; на волю скольких откупают. Жалованье вдвое супротив здешнего, а дохода втрое супротив жалованья. Народ ходит все первый сорт, на чай дают по малости полтинник; городские купцы ситцами, материями дарят служителей… А здесь голо, голо, да посинело… Какие гости ходят? Трое три пары спрашивают, чайников шесть выдуют да еще норовят своего сахара принести, чтоб и четвертому было что пить. Все голь перекатная, мастеровщина или выжиги-торговцы – кто пыль в проходном ряду продает, кто колониальные товары – капусту да свеклу развозит. Тут взятки гладки; на масленице разве на пряник что-нибудь из глотки вырвешь» (88; 37).
Кокорев говорит о жалованьи половым. Но Гиляровский, в противность этому, писал, что «половые и официанты жалованья в трактирах и ресторанах не получали, а еще сами платили хозяевам из доходов или определенную сумму, начиная от трех рублей в месяц и выше, или 20 процентов с чаевых, вносимых в кассу.
Единственный трактир «Саратов» был исключением: там никогда хозяева, ни прежде Дубровин, ни после Савостьянов, не брали с половых, а до самого закрытия трактира платили половым и мальчикам по три рубля в месяц.
– Чайные – их счастье. Нам чужого счастья не надо, а за службу мы платить должны, – говаривал Савостьянов» (49; 348).
Кто тут прав – сказать трудно. Во всяком случае, Кокорев описывает 40-е гг., а Гиляровский – конец XIX – начало ХХ в. Вездесущий петербургский журналист Животов, кем только не побывавший в поисках материала для репортажей, писал в начале ХХ в., что официанты мало того, что не получали жалованья, но ежемесячно должны были вносить хозяину залог в 25 руб.: 10 – за харчи, 5 – за жилье, 10 – за будущую разбитую посуду, да по 30 коп. ежедневно опускать в кружку – на нужды заведения. И на свой счет «справлять» фрак, белый жилет, манишку, галстук.) «Здесь необходимо быть своего рода мазуриком, живущим ежедневным, ежечасным обманом, – писал Животов. – Раньше, когда официантам платили, обсчитывать гостей считалось предосудительным… Раньше обшариванье карманов пьяного гостя случалось редко и считалось преступлением… Прежде слуга только служил гостям, теперь он коммерсант, торгующий на своих столах и устраивающий целые аферы и облавы на гостей». (Цит. по: 118; 86)
Но так или иначе, ни половые-ярославцы, ни официанты-татары в русских городах не переводились: или на чаевых хорошо получали, или в малоурожайных губерниях жить было «не у чего». Кокорев отмечал, что трактирных заведений в его годы в Москве было более 300, «следовательно, полагая кругом по десяти человек служителей на каждое, выйдет слишком три тысячи одних трактирщиков» (88; 38): немалая добавка к прочему городскому люду. В Петербурге же в середине 90-х гг. считалось 11 тыс. трактирных слуг.
Тяжела была работа промышленного рабочего, но не легче был и труд «услужающих». Взять хотя бы прачку, в темном полуподвале, наполненном вонючим паром, гнувшуюся изо дня в день и день-деньской над корытом, стиравшую до крови руки о стиральную доску, затем волокущую и летом, и зимой тяжеленные корзины с мокрой постирушкой на Неву или Мойку, чтобы, согнувшись в три погибели, полоскать все простиранное в ледяной воде, а потом накрахмалить и отутюжить те тонкие сорочки с плоеной манишкой или легкие изящные дамские наряды, которыми так любят восхищаться поклонницы «блестящей дворянской культуры». И все это – за сущие копейки. А водовоз, по совместительству разносивший и дрова по квартирам «униженных и оскорбленных» Ф. И. Достоевского? За 7 руб. в месяц, кое-как сползши к воде по обледенелым спускам одетой в гранит Невы (вы ведь гордитесь одетой в гранит Невой, читатель?), с полными бочонками вскарабкаться наверх, к тележке или салазкам, и, впрягшись в веревку, развезти все это по дворам, а потом не раз вскарабкаться с ведрами по обледенелым ступеням черной лестницы куда-нибудь на четвертый этаж? А потом по этим же обледенелым ступеням разнести по квартирам вязанки дров. И не упасть под тяжестью, не скатиться вниз, поломав ребра и разбив грудь. И все это – до света, чтобы рано встающая кухарка успела вытопить печи и приготовить завтрак для какого-нибудь революционера-демократа, торопящегося в редакцию «Современника», или, наоборот, для интеллигента-дворянина, собирающегося в блестящий салон умиляться «по книгам, о том, как Русь смиренна и проста» (И. А. Бунин). «Вы не увидите водовоза старика, потому что для старости они не доживают, – писал А. П. Башуцкий, – а стариком начинать эту службу – невозможно. Водовоз – человек между 22-мя и 40 годами. Он человек, говорю я, но человек-товар; он ежегодно продает нам, то есть убивает настолько – не страстей своих, мнений, чувств, совести, исповеданий, не того, что можно теперь продавать за так называемое благосостояние, а просто лучшего цвета своей здоровой жизни… он продает ее за столько, сколько едва ли хватит светскому франту на жилет и дюжину перчаток… и для чего же, спросите вы? Для хлеба!!.
Водовоз
Водовоз, если он не испугается своей истомы и не бросит занятий, умирает преждевременно – от чахотки, от натуги мышц, от истощения сил, от опасных изломов и ушибов. Ни одному из многих тысяч владельцев богатых домов никогда еще не приходило на мысль, что по грязным, темным лестницам его должен ежедневно цепляться, с опасностью живота, человек, непостижимо гнущийся под тяжестью непомерных нош; пыхтящий и охающий так, что даже у вас поворотится сердце; с лицом, до того налитым кровью, с веревкой, до того надавившей на череп, что вы не поймете, как не разлетится эта голова вдребезги!» (74; 166).
В изящном обществе читателей и особливо читательниц неловко говорить об этом, но все эти литераторы-интеллигенты, критики-демократы, певцы народного горя и завсегдатаи литературных салонов регулярно, а при хорошей пище и обильно, эвфимистически выражаясь, «отдавали дань природе», а грубо говоря – испражнялись, гадили. И вот грубый мужик, облаченный в смердящий зипун и длинный, до земли, клеенчатый фартук, спускался регулярно и ежедневно (по требованию полиции, чтобы не беспокоить господ, еженощно) в глубокую вонючую яму, и, коекак примостившись там, зачерпывал ведром продукты интеллигентноаристократической жизнедеятельности и отправлял наверх подручному (был профессиональный анекдот: подручный уронил полное ведро на стоявшего наверху золотаря, и тот закричал ему: «Осел! Так всю жизнь наверху и простоишь!»). А потом, сидя на дрогах с полной бочкой, вез жидкое дерьмо по ночным улицам за город, со скуки тут же закусывая калачом.
