Альбер Камю - Творчество и свобода: Статьи, эссе, записные книжки
Физическая ревность есть в большой мере осуждение самого себя. Зная, о чем способен помыслить ты сам, ты решаешь, что и она помышляет о том же.
*
Дни на море, эта жизнь, «неподвластная забвению, неподвластная памяти», — по Стивенсону.
*
Ламбер[535]: «Теперь я жалею только самого себя».
*
Гийу: «В конечном счете пишут не для того, чтобы сказать, а для того, чтобы не сказать».
*
Роман. «Истерзанный этой мучительной болью, я искал спасения в той части своего существа, что не любит никого. Боль отпускала. А затем я снова понуро возвращался в терновые заросли».
*
Нынче добродетель достойна похвалы. Великие жертвы не встречают поддержки. Мучеников постигает забвение. Они стараются привлечь к себе внимание. На них смотрят. Но стоит им оступиться, и газеты берутся за свое.
*
Мерль, журналист, занимающийся шантажом, целый год печатал в своей газете клеветнические статьи об X., но так ничего и не добился. Тогда, изменив тактику, Мерль принялся превозносить свою жертву до небес — и тут же получил деньги.
*
Во время суда над Шибуниным Толстой[536] выступил защитником этого несчастного солдата, ударившего офицера, а когда Шибунина приговорили к смертной казни, ходатайствовал о помиловании через свою тетку, которую просил обратиться к военному министру. Министр ответил, что не может ничего предпринять, потому что Толстой забыл указать название полка. Тетка написала об этом Толстому, но на следующий день после того, как пришло ее письмо, Шибунин был казнен по вине Толстого.
*
Последнее, незаконченное сочинение Толстого, оставшееся лежать на его письменном столе: «Нет в мире виноватых».
*
Он родился в 1828 г. «Войну и мир» писал в 1863–1869 гг. В начале работы ему было 35 лет, в конце — 41 год.
*
По Грину[537], жизнь чересчур длинна. «Разве не могли бы мы совершить первый смертный грех в семь лет, разориться из-за любви или ненависти в десять лет, а в пятнадцать молить о прощении на смертном одре?»
*
Скоби. Адюльтер. «Честь, чистая жизнь искушали его по ночам, как искушает грех».
*
То же. «В любви человеческой не бывает ничего, что заслуживало бы названия победы, разве что несколько мелких стратегических удач перед финальной катастрофой — смертью или равнодушием».
*
То же. «Любовь не есть понимание. В ней живет желание понять, но вскоре, под влиянием постоянных неудач, желание это угасает, и тогда любовь…»
*
Мари Дорваль[538] — Альфреду де Виньи: «Ты меня не знаешь! Ты меня не знаешь!» После долгой разлуки, не узнавая себя: «Скажи, неужели правда, что у меня могут вырваться стоны сладострастия!»
Паспорт, выданный ей в Тулузе: «Стан согбенный, волосы пышные, поступь величавая».
«Я не порвала с г-ном де Виньи, а оторвала себя от него».
*
Нынче Христос умирает во дворцах. Он царит за окошечками банков — с кнутом в руках.
*
Стрептоцид — 40 граммов с 6 ноября по 5 декабря 49-го года. ПАСК — 360 граммов с 6 ноября по 5 декабря 49-го года + 20 граммов стрептоцида с 13 ноября по 2 января.
*
Роман. «Оттого, что она спрашивала его, любит ли он ее, а главное, оттого, что в вопросах этих сквозила тревога, в душе его зарождались сомнения. И по мере того как сомнения эти росли, он все сильнее напрягал свою волю, приказывая себе любить ее. Таким образом, чем громче она взывала к его сердцу, тем отвлеченнее становилась его любовь».
*
Всякое убийство может быть оправдано только любовью. Для террористов эшафот был новым доказательством любви.
*
В 1843 году американцы освобождают Гавайские острова, захваченные англичанами. Это происходит на глазах Мелвилла. Король дозволяет своим подданным «в ознаменование радостного события забыть обо всяких соображениях морали, законности, религии и предаться ликованию; он торжественно объявляет, что в течение десяти дней все законы в его владениях будут недействительны».
*
Заблуждения радостны, истина страшна.
*
Эта священная неуверенность, о которой говорит Мелвилл, — та, из-за которой люди и народы постоянно находятся на распутье.
*
Заметка Мелвилла на полях «Опытов» Шелли: «В нравственном отношении Сатана Мильтона намного превосходит его Бога, как всякий, кто хранит верность своим убеждениям, невзирая на пытки и превратности судьбы, превосходит того, кто, будучи твердо уверен в победе, хладнокровно обрушивает на головы противников самые ужасные кары».
*
Горьки воды смерти…
*
Мелвилл в 35 лет: «Я согласен на уничтожение».
*
Готорн о Мелвилле: «Он не верил, но не мог довольствоваться неверием».
*
Л. Г. — хороша собой, но, как говорит Стендаль, оставляет желать лучшего по части мыслей.
*
В день, когда он ушел от жены, ему страшно захотелось шоколаду, и он не отказал себе в этой прихоти.
*
История деда г-на де Боканде. Когда он учился в лицее, его обвинили в каком-то проступке. Он отрицал свою вину. Три дня карцера. Он продолжает отрицать. «Я не могу сознаться в проступке, которого не совершал». Извещают отца. Он дает сыну три дня сроку. Если через три дня он не сознается, его отдадут во флот юнгой (семья богата). Три дня карцера. Он выходит оттуда. «Я не могу сознаться в том, чего не совершал». Неумолимый отец записывает его во флот. Мальчик вырастает, проводит всю жизнь в море, становится капитаном. Отец умирает. Приходит старость. На смертном одре все то же: «Это не я».
*
Во время парижского восстания[539] кругом свистят пули. Ах! Ах! — вскрикивает Гастон Галлимар[540]. Робер Галлимар[541], обезумев от ужаса, бросается к нему. А Гастон чихает.
*
Она льстила его тщеславию. И потому он не изменял ей.
Ф.: «У меня все не как у людей. Я могу понять, что люблю, только когда начинаю страдать. А до этого я еще не уверен».
*
Предисловие к «Изнанке и лицу»[542].
У меня есть художнические убеждения, как у других бывают убеждения моральные или религиозные. Сознание запретности, мысль, что «так не делают», чуждые мне как существу, свободолюбивому от природы, присущи мне как рабу (причем рабу восторженному) суровой художественной традиции. (Я преодолел эти табу лишь в «Осадном положении», чем объясняется нежность, которую я испытываю к этому мало кем оцененному сочинению.)
…Возможно также, что это недоверие противостоит моему глубинному анархизму, и в этом его польза. Я знаю свою разбросанность, силу некоторых своих инстинктов, способность впадать в ярость. Все эти непредсказуемые силы должны быть пущены в ход, когда созидается произведение искусства (я имею в виду будущее). Но необходим и барьер, их сдерживающий. Мои барьеры еще и сегодня слишком крепки. Но и то, что им приходилось сдерживать, было слишком мощным. В тот день, когда я достигну равновесия, я попытаюсь написать книгу, о которой мечтаю. Она будет похожа на «Изнанку и лицо», иными словами, мне будет покровительствовать в работе над ней некий род любви.
Я думаю, мне это по силам. Мой обширный опыт, знание ремесла, мое неистовство и мое смирение… В центр новой книги также будет поставлено великолепное безмолвие матери, искания человека, который стремится обрести любовь, подобную этому безмолвию, обретает ее, затем утрачивает и, пройдя войну, познав страдание и безумную страсть к справедливости, возвращается к уединению и покою, к счастливому безмолвию смерти. Я напишу там…
*
Маритен[543]. Взбунтовавшийся атеизм (абсолютный атеизм) ставит историю на место Бога и заменяет бунт абсолютным повиновением. «Долг и добродетель для него суть не что иное, как полное подчинение и полное принесение себя в жертву святыне ненасытного становления».
