Леонид Беловинский - Жизнь русского обывателя. От дворца до острога
Работа эта, как догадывается читатель, была и очень тяжелой, и опасной – во тьме, чуть рассеиваемой тусклыми блендами, в вечной сырости от постоянно сочившихся грунтовых вод, превращавших пыль в липкую грязь. Пыль эта забивала легкие, и шахтеры отхаркивали ее вместе с частицами легких. А в медных рудниках к этому добавлялась ядовитая окись меди. Не лучше было и на серебряно-свинцовых рудниках: от окиси свинца быстро начинали выпадать волосы, крошиться зубы, кровоточить десны, а затем начиналось кровохарканье и наступало скорое избавление от этого нечеловеческого труда и нечеловеческой жизни.
Нужно ли удивляться, что шахтеры считались отпетыми людьми и большей частью были горькими пьяницами?
Немногим легче были и «огненные» работы по выплавке руд и получению металла. Плавка шла на древесном угле: каменный уголь стали применять в русской металлургии лишь во второй половине XIX в. На старинных заводах практически до ХХ в. плавили металл в небольших домницах, шахтных горнах, при дутье обычными мехами, какие применялись и в деревенских кузницах. Разумеется, никаких приборов и научно разработанных технологий выплавки не существовало, и горновые мастера, старые опытные плавильщики, полагались исключительно на чутье. Постепенно плавившаяся руда стекала на под печи, образуя огромный ком сплавившегося металла и шлака – крицу. Погасив горн и частично разобрав кладку, горячую крицу выламывали длинными ломами и отправляли на переделку.
С появлением доменных печей, из которых выходил жидкий чугун, а не кричное железо, работа легче не стала. Доменное производство – непрерывное, при остановке домны ее остывание и разогрев при запуске требуют массы времени, поэтому печи работали беспрерывно, и ручная загрузка шихты (слоев угля и руды) шла при горячей печи.
Вынутую из домницы многопудовую крицу, время от времени разогревая в горне, несчетное количество раз проковывали тяжелыми молотами, получая чистое мягкое железо. А затем его снова помещали в печь, посыпая толченым углем для обогащения железа углеродом и получения стали. В тех же пудлинговых печах переплавляли чугунные чушки и проковывали металл, напротив, освобождая хрупкий чугун от излишнего углерода. И все это – возле пылающих горнов и печей, среди разлетающегося в стороны под ударами молотов раскаленного шлака и брызг металла, ворочая ломами и огромными клещами куски металла и дыша гарью.
Не легче была работа и возле прокатных станов. Предварительно прокованный и разогретый добела тяжеленный «мильбарс» хватали клещами и заправляли его конец в быстро вращавшиеся обжимные вальцы; на противоположной стороне такие же «катали» хватали клещами вышедшую из вальцов полосу прокатанного металла и быстро тащили ее вдоль цеха, чтобы затем так же быстро заправить в другую пару вальцов, вращавшуюся в обратную сторону. И так раз за разом, без остановок и перекуров (металл остынет!)… Столь горяча была «огненная» работа, что взяли горновые и кузнецы в привычку нательные кресты закидывать за спину: нагреваясь от близости раскаленного металла, медный крест обжигал грудь.
Единственной защитой горновых и кузнецов возле кричных молотов или обжимочных станов была «спецодежда»: их снабжали войлочными шляпами (войлок не горит), кожаными рукавицами-вачегами, большими кожаными передниками, закрывавшими тело, да веревочными лаптями-чунями из старых, разбитых молотками пеньковых веревок: плотно скрученная пенька не горит, а лишь обугливается, и в чунях можно было наступать на раскаленный шлак и металл.
Механизация на таких заводах была самая примитивная. Основным источником энергии долго была вода заводских прудов, вращавшая водяные колеса. От них в производственные помещения шли длинные валы, приводившие в движение и воздуходувные меха возле горнов, и кричные молоты, и вальцы обжимочных станов, и насосы, откачивавшие воду из шахт. Правда, уже во второй половине XVIII в. появились паровые машины, но штука это была дорогая, заграничная, и не всякий заводчик мог позволить себе разоряться на такую роскошь: вода обходилась дешево, а рабочий был еще дешевле. Только освобождение приписных и посессионных в 1862 г. заставило задуматься о механизации работ. Не этим ли и объясняется промышленный переворот второй половины XIX в.?
«Промышленный переворот» – звучит гордо, а для рабочего практически ничего не изменилось: перемены коснулись самого металла, способов его обработки. Те же паровые котлы, обеспечивавшие паром машины, клепали рабочие, красноречиво прозывавшиеся глухарями. Подручный клепальщика, «глухарь», сидя в тесном котле, где пылал небольшой переносной горн с разогревавшимися заклепками, брал нагретую добела заклепку, вставлял ее в заранее пробитое отверстие и, подставив под головку заклепки металлический упор, другой конец его упирал себе в грудь. А снаружи клепальщик ударами молота расплющивал конец заклепки, плотно прижимая новую головку к листу металла. Ему-то было сполугоря, а каково приходилось подручному, дышавшему в тесном гулком котле гарью от горна и горячего металла и получавшему мощные удары прямо в грудь! Да ведь и клепальщики прошли ту же школу, начиная карьеру подручными. И хотя работали они тяжелым молотом и могли бы, кажется, «накачать» мускулатуру на зависть любому нынешнему «качку», но были все слабогрудыми, истощенными и глухими. Такими же слабогрудыми и истощенными были и стеклодувы, весь рабочий день стоявшие над ванной с расплавленным стеклом и с силой дувшие в длинные металлические трубки, выдувая стеклянную посуду, и ткачи, дышавшие пылью ткацких цехов. Легкая промышленность только так называется теми, кто в ней не работал, а для рабочих она оставалась тяжелой.
То, что для нас сегодня кажется естественным, поразило бы нас своей необычностью, окажись мы каким-то чудом на старом производстве. Ведь простейший напильник (он тогда назывался терпугом) насекался острым зубилом вручную: тысячи строго параллельных бороздок, не уже и не шире, не глубже и не мельче необходимого! А вручную «трещеткой» просверлить тысячи дыр под заклепки в тех же паровых котлах или в конструкциях железнодорожных мостов, в бортах кораблей!.. Пневматические «сверлилки» появились лишь в ХХ в.
Нынче с гордостью и много пишут о том, как динамично развивалась дореволюционная Россия, какие блистательные перспективы сулило ей будущее, не окажись на ее пути злокозненных большевиков, на немецкие деньги сделавших революцию. Не худо бы подумать и о тех, чьим адским трудом производились те рельсы, которые соединили Владивосток с Петербургом, и были переброшены через могучие сибирские реки ажурные мосты. Может, и их доля есть в революции? Другое дело, что революции не меняют промышленных технологий, а лишь отбирают власть у одних и отдают другим, точно так же не заработавшим ни куска хлеба собственными руками…
Приписка и покупка крестьян к заводам были прекращены еще в XVIII в., а в XIX в. разрешено было их освобождение: устаревшее посессионное право ограничивало инициативу предпринимателей, которые, впрочем, мало стеснялись им и постоянно нарушали. Казенные и кабинетские предприятия стали использовать труд «непременных мастеровых», набиравшихся путем рекрутирования, как солдаты, с наследственным положением, а купечество все шире стало прибегать к наемному труду. Однако окончательно приписные и посессионные рабочие были освобождены только с отменой крепостного права.
Кроме того, до конца XIX в., главным образом на рудниках, приисках, солеварнях, а отчасти и в металлургии у печей, использовался труд ссыльно-каторжных, разумеется неквалифицированный, требовавший лишь огромных физических усилий. В своем месте читатель сможет познакомиться с «картинками» работ каторжников в сибирских рудниках. Поистине, это была настоящая каторга. Но рядом с каторжными трудились вольные горнозаводские рабочие: «Разница была одна: у каторжных за содеянные преступления положены были сроки, у заводских служителей работа была бессрочная, и то только потому, что они родились от таких же заводских служителей и подзаводских крестьян. Бывали случаи, что последние нарочно делали преступления, чтобы сделаться каторжными, а стало быть, попасть в срочные работы» (106; 160). С 12 лет сын горного служителя поступал уже на работы, сначала легкие и только летом, а с 18 лет наравне с каторжниками впрягался в настоящую работу. Работы продолжались 25 лет – если рабочий поступал из рекрут и 35 – если был сыном заводского служителя или солдата местного конвойного батальона. «Таким образом, служитель, получая одинаковое жалованье и содержание с ссыльно-рабочим, разнился тем, что работа для него была почти бессрочною, тогда как ссыльнокаторжный имел в перспективе самый долгий срок – двадцатилетний. Те же дела тех же архивов переполнены рассказами о случаях побегов с работ горных служителей… Они совершали в бегах преступления для того, чтобы получить наказание плетьми, или шпицрутенами, и быть записанными в разряд ссыльнокаторжных, то есть срочных горных работников», – писал известный бытописатель, обследовавший сибирскую каторгу, С. В. Максимов (106; 266–267). Вот так: обследовал каторгу, а написал о «вольных» рабочих!
