Зигмунт Бауман - Идет ли богатство немногих на пользу всем прочим?
Итак — когда (если) настанет беда, не говорите, что вас не предупреждали. Впрочем, и для вас, и для меня, и для всех нас наилучшим исходом было бы не доводить дело до беды, пока это еще остается в наших совместных силах...
«Естественность» социального неравенства
Нам внушили и привили веру в то, что наилучший путь к благополучию большинства — взращивать, пестовать, лелеять, поддерживать и вознаграждать способности немногих. Считается, что способности неравномерно распределяются по самой своей природе; поэтому некоторые люди предрасположены к достижениям, совершенно недоступным для других, как бы сильно те ни старались. Те, кто наделен способностями, малочисленны и встречаются редко, в то время как тех, кто обладает в лучшем случае лишь посредственными способностями, очень много; собственно, большинство из нас, представителей рода человеческого, относится к последней категории. Именно поэтому, — неустанно твердят нам,— иерархия социальных позиций и привилегий имеет вид пирамиды: чем выше находится данный уровень, тем меньше число людей, способных его достичь.
Подобные представления, облегчающие муки совести и льстящие нашему самолюбию, льстят находящимся на верхних уровнях иерархии и всячески ими поощряются. Но в качестве аргументов, позволяющих пережить разочарование и перестать корить себя за неудачи, они в каком-то смысле удобны и для тех, кто занимает нижние ступени лестницы. Кроме того, они становятся полезным предупреждением для всех тех, кто упорствует в попытках подняться выше, чем им позволяют врожденные способности. В целом эти взгляды вынуждают нас примириться со сверхъестественно, угрожающе раздутым неравенством финишных позиций, делая менее болезненными капитуляцию и признание поражения, и в то же время существенно затрудняют несогласие и сопротивление. Короче говоря, они способствуют дальнейшему бесконтрольному распространению и углублению социального неравенства. Как предположил Дэниэл Дорлинг,
социальное неравенство в богатых странах сохраняется из-за упорной веры в принципы несправедливости; людей может шокировать осознание того, насколько сомнительна идеологическая основа общества, в котором мы живем. Точно так же, как во времена рабства семейства, владевшие плантацией с рабами, не видели в этом ничего странного, и так же, как в прежние времена считалось нормальным, что женщины лишены права голоса, так и страшные несправедливости нашей эпохи многими воспринимаются как часть естественного порядка вещей [11, р. 13].
В своем фундаментальном исследовании массовой реакции на неравенство («Несправедливость: социальные основы подчинения и бунта») Баррингтон Мур-младший указывает, что в оппозиции между идеями «справедливости» и «несправедливости» первичным является именно второе, «немаркированное» понятие — в то время как его противоположность, понятие «справедливости», обычно определяется через другую половину пары [24]. В любом конкретном социальном окружении стандарты справедливости, так сказать, подсказываются, предлагаются или даже диктуются теми видами несправедливости, которые в данный момент кажутся наиболее неприятными, наиболее болезненными и наиболее раздражающими — и потому вызывающими наиболее страстное желание устранить их и ликвидировать; короче говоря, «справедливость» понимается как отсутствие конкретных «несправедливостей». Кроме того, Мур считает, что какими бы суровыми, тягостными и отвратительными ни были условия существования, они почти никогда не считаются несправедливыми — при условии, что они наблюдались и служили источником страданий достаточно долго для того, чтобы стать «нормальными» или «естественными»; тем, кто никогда не знал более благоприятных условий, в которых бы жили «такие же люди, как мы», или кто помнит такие условия все более смутно, или же кому просто не с чем сравнивать свое нынешнее бедственное положение — и потому они не видят причин для восстания, в их глазах оно является неоправданным или не имеет шансов на успех. Однако малейшее закручивание гаек, еще одно, пусть даже самое ничтожное требование, добавленное к уже имеющемуся длинному списку суровых предписаний, — иными словами, относительно скромное ухудшение условий существования — немедленно объявляется несправедливостью, взывающей к сопротивлению и ответным мерам.
Например, средневековые крестьяне, по большому счету, мирились с вопиющим различием между условиями их собственного существования и условиями, в которых жили их господа, и не возражали против выполнения общепринятых повинностей, какими бы обременительными или бесполезными они ни были на тот момент, — но любое, даже крохотное повышение господских требований или уровня угнетения могло послужить сигналом к крестьянскому восстанию в защиту «традиционных прав», ради восстановления попранного статус-кво. Также и современные рабочие, состоящие в профсоюзе, могут объявить на своем заводе забастовку в том случае, если рабочие на другом заводе, имеющие ту же профессию и ту же квалификацию, получают прибавку к зарплате, а им самим в этой прибавке отказывают — или же когда зарплата рабочих, которых они считают находящимися ниже себя в иерархии навыков, достигает уровня их собственных заработков: в обоих случаях «несправедливость», которая возмущает их и против которой они борются, представляет собой неблагоприятное изменение в иерархии статусов, которую они привыкли считать «нормальной» или «естественной», то есть речь идет об относительных лишениях.
Таким образом, ощущение «несправедливости», требующее активного сопротивления, порождается сравнением, будь то сравнение нынешнего незавидного положения с прежними условиями, успевшими закрепиться в восприятии как «нормальные», или сравнение своей позиции с позицией тех, кому «от природы» положен такой же или более низкий статус. Обычно для большинства людей «несправедливость» означает неблагоприятное отступление от «естественного» (читай: привычного) состояния дел. Это «естественное» состояние нельзя назвать ни справедливым, ни несправедливым; оно попросту является «обычным», таким, «как все было всегда», и обязано быть впредь — и точка. В конечном счете сопротивление отходу от «естественного» состояния означает защиту привычного порядка вещей.
По крайней мере, так обстояло дело в случаях, изученных Муром-младшим и исследователями феномена «относительных лишений». Все меняется, и в наши дни «естественными» точками отсчета для сравнения с текущей ситуацией не всегда становятся «такие же, как мы, люди» либо наш прежний статус и уровень жизни. Все разновидности жизни — как «высокие», так и «низкие» — выставлены напоказ; каждый может их видеть, и потому они кажутся доступными (при всей обманчивости этой заманчивой доступности) для каждого из нас — или, в крайнем случае, «предлагаются» каждому из нас. Любая разновидность жизни, какой бы отдаленной во времени и пространстве и какой бы экзотической она ни была, в принципе может быть выбрана в качестве ориентира для сравнения с нашей жизнью и в качестве критерия для ее оценки. Вдобавок к этому у документалистики, документальных драм, светской хроники и рекламы вошло в обычай не делать разницы между получателями своих посланий, рассылаемых наугад в поисках посадочных площадок и уязвимых мишеней; если не в теории, то как минимум на практике этот обычай разделяется и идеей о правах человека, упрямо отказывающейся замечать, не говоря уже о том, чтобы признавать или одобрять, статусные различия между их предполагаемыми и перспективными носителями. В силу всего этого поиск и выявление «несправедливых» видов неравенства на практике оказались «дерегулированными» и в значительной степени «индивидуализированными» в том смысле, что они отданы на откуп субъективным суждениям.
Суждения, вынесенные в индивидуальном порядке, иногда перекрываются или сочетаются, однако это становится результатом публичной конкуренции и торга между конкретными позициями, а вовсе не наличием точки зрения, опирающейся на класс или категорию. Степень согласия и социальный состав договаривающихся лагерей выявляются путем опроса общественного мнения, предполагающего (справедливо или контрфактуально) независимость респондентов и их выбора; возникает искушение предположить, что статистика, составляемая по итогам этих опросов, служит основной, а может быть, и единственной возможностью для того, чтобы всевозможные разрозненные мнения слились в «социальные факты» в дюркгеймовском смысле. Взять, например, то обстоятельство, что после обнародования результатов годичной работы Британской комиссии по большим зарплатам четыре из пяти опрошенных представителей общественности полагали, что оклады и бонусы корпоративных руководителей вышли из-под контроля, а две трети не верили в ответственное поведение компаний при установлении размера окладов и бонусов. И то и другое статистическое большинство, очевидно, считало оклады и бонусы корпоративных руководителей избыточными, несправедливыми и однозначно «неестественными». Тем не менее в то же самое время они, похоже, признавали эту аномалию «естественной»... Ни одно статистически выявленное большинство не проявляло никаких признаков единства в каком-либо ином смысле, помимо статистического, в своем противостоянии неестественным эксцессам неравенства, несмотря на то, что даже самые доверчивые из нас наверняка усомнятся в идее о том, что рост средних заработков британских корпоративных руководителей, составивший за последние 30 лет более 4000%, был вызван аналогичным ростом числа и способностей британских «природных талантов».
