Альберто Мангуэль - История чтения
Вполне возможно, что эти «слуховые галлюцинации» имели место еще во времена Августина, и слова на странице не просто «становились» звуками, как только их воспринимал глаз; они и были звуками. Ребенок, певший ту примечательную песенку в саду, соседнем с садом Августина, точно так же, как раньше сам Августин, без сомнения, знал, что идеи, описания, настоящие и выдуманные истории, в общем, все, что способен создать разум, обретают физическую реальность в звуке. Значит, вполне логично, что эти звуки, обозначенные на табличке, на свитке или на странице манускрипта, произносятся языком после того, как распознаются глазом. Чтение было формой мышления и формой речи. Цицерон, в одном из своих эссе обращавшийся со словами утешения к глухим, писал: «Если же они так уж любят песни, то пусть они припомнят, что и до этих песен были на земле мудрецы, жившие блаженно, или что в чтении всегда больше удовольствия, чем в слушании тех же песен»[92]. Но это лишь утешительный приз, который предлагает философ, в полной мере наслаждающийся звучанием письменной речи. Для Августина, как и для Цицерона, чтение было устным искусством: ораторством в случае Цицерона и молитвой в случае Августина.
До середины Средних веков писатели подразумевали, что читатели будут не только видеть, но и слышать текст, как если бы они сами вслух произносили написанное ими. Поскольку читать умели сравнительно немногие, были распространены публичные чтения, и средневековые тексты часто призывали читателя «слушать внимательно». Возможно, эхо тех чтений отзывается в наших идиомах, когда мы говорим: «Давно ничего не слышно от такого-то» (имея в виду «от такого-то давно нет писем»), или: «Там-то сказано» (имея в виду «там-то написано»), или: «Этот текст звучит неважно» (что означает «написан не очень хорошо»).
Книги чаще всего читали вслух, и потому буквы, из которых они складывались, не делили на фонетические единицы, а связывали в целые предложения. Направления, в которых шли цепочки букв, варьировались в зависимости от места и эпохи; метод, которым мы читаем тексты сегодня в западном мире, — слева направо и сверху вниз — ни в коем случае нельзя считать универсальным. В некоторых языках строчки записывали справа налево (иврит и арабский), в других — столбиками сверху вниз (китайский и японский); в третьих использовались пары вертикальных колонок (майя); у четвертых — строчки шли поочередно в разных направлениях этот метод в Древней Греции назывался «бустрофедон», или «как пашет вол». Были и такие языки, в которых строчки извивались по странице, как во время игры в «змейку», а направление указывалось линиями или точками (ацтеки)[93].
Древние записи на свитках, в которых не было отдельных слов, не было разницы между строчными и прописными буквами, не было знаков препинания, подходили тем, кто привык к чтению вслух, чье ухо способно было вычленить отдельные слова из того, что выглядело как единая строка. Эта непрерывность была так важна, что афиняне некогда даже воздвигли памятник некому Филлатию, который изобрел клей для соединения свитков пергамента или листов папируса[94]. Но даже непрерывный свиток, облегчавший задачу читателя, не особенно помогал выделять из текста крупицы смысла. Пунктуация традиционно считается, что ее придумал Аристофан Византийский в начале II века до н. э., а его изобретение усовершенствовали ученые из Александрийской библиотеки использовалась крайне редко. Августин, как и ранее Цицерон, вынужден был заранее готовиться к чтению текстов вслух, потому что в те дни чтение с листа было редким искусством и часто приводило к ошибкам в интерпретации. Грамматист IV века Сервий критиковал своего коллегу Доната за прочтение фразы из «Энеиды» Вергилия «collectam ex Ilio pubem» («народ собрался из Трои») вместо «collectam exilio pubem» («народ собрался в изгнание»)[95]. Такие ошибки при чтении непрерывного текста встречались очень часто.
«Послания» Павла, которые читал Августин, представляли собой не свиток, а рукописную книгу, переплетенные вместе папирусные страницы, покрытые непрерывными строками, написанными унциальным или полуунциальным шрифтом, — таким шрифтом писали римские официальные документы в самом конце III века. Рукописные книги были языческим изобретением; согласно Светонию[96], Юлий Цезарь первым разделил свиток на страницы, чтобы раздать своим солдатам. Первые христиане сочли такую форму очень удобной — так было гораздо проще прятать тексты, запрещенные римскими властями. Страницы можно было нумеровать, чтобы было проще найти нужное место. Некоторые тексты, такие как Послания Павла, можно было объединять в удобные книги.[97]
Разделение букв на слова и фразы приживалось очень медленно. Самые первые виды письменности египетские иероглифы, шумерская клинопись, санскрит в этом разделении не нуждались. Древние писцы так хорошо знали свое дело, что им помощь была не нужна, и первые христианские монахи чаще всего знали наизусть тексты, которые переписывали[98]. Но чтобы помочь тем, кто неважно умел читать, монахи из скрипториев начали применять метод, известный под названием per cola et commata. Монахи разделяли текст на строки по смыслу — примитивная форма пунктуации, помогавшая неумелым чтецам своевременно понижать и повышать голос. (Такой формат также помогал ученым быстро находить нужное место[99].) Это святой Иероним в конце IV века, прочитав записанные этим методам рукописи Демосфена и Цицерона, первым описал его в предисловии к своему переводу Книги Иезекииля, пояснив, что «написанное методом per cola et commata более понятно для читателей»[100].
Пунктуация все еще оставалась ненадежной, но тем не менее эти первые опыты, безусловно, способствовали развитию искусства чтения про себя. В конце VI века святой Исаак Сирийский описывал преимущества этого способа чтения: «Я соблюдаю тишину, ибо строфы прочитанного мною наполняют меня блаженством. И когда восторг от понимания заставляет язык мой замереть в гортани, тогда, будто во сне, я прихожу в состояние полной сосредоточенности всех моих чувств и мыслей. И чем долее длится тишина, тем быстрее утихает смута воспоминаний в сердце моем, и волны радости захлестывают меня, упоением наполняя его»[101]. А в середине VII века теолог Исидор Севильский был уже достаточно хорошо знаком с чтением про себя, чтобы восхвалять его как «чтение без усилий, позволяющее с легкостью уйти от воспоминаний»[102]. Как некогда Августин, Исидор считал, что чтение делает возможной беседу вне времени и пространства, но с одним важным исключением: «Во власти букв молча передать нам речи тех, кого уже нет с нами»[103], писал он в своем труде «Этимологии». Буквам Исидора уже не нужен был звук.
Тем временем продолжали появляться все новые прообразы будущей пунктуации. В конце VII века комбинация точек и тире обозначала полную остановку, нашей запятой была эквивалентна приподнятая точка, а точка с запятой использовалась так же, как сегодня[104]. К X веку чтение про себя было уже так широко распространено, что писцы в скрипториях начали отделять друг от друга слова, чтобы облегчить задачу читателям, а возможно, еще и по эстетическим соображениям. Примерно в то же время ирландские писцы, которые славились своим искусством во всем христианском мире, начали выделять не только отдельные части речи, но и грамматические обороты внутри предложения и ввели многие знаки препинания, которыми мы пользуемся и сегодня[105]. К X веку, чтобы еще больше облегчить жизнь тем, кто читает про себя, первые строки важнейших разделов текста (книг Библии, например) обычно писали красными чернилами, так же как и rubrics (от латинского «красный») — пояснения, независимые от основного текста. Древний обычай начинать каждый абзац с новой строки (по-гречески «параграфов») или особого знака (diple) тоже не был забыт; позднее первое слово абзаца начали писать с большой буквы.
Первые указания на то, что писцы в монастырских скрипториях были обязаны хранить молчание, датируются IX веком[106]. До тех пор они писали под диктовку или вслух читали сами себе текст, который переписывали. Иногда книгу диктовал сам автор или «издатель». В VIII веке анонимный писец приписал в конце сделанной им копии: «никто не знает, сколько требуется усилий. Три пальца пишут, два глаза смотрят. Один язык говорит, и все тело трудится»[107]. Один язык говорит, а переписчик работает, проговаривая вслух слова, которые пишет.
После того как чтение про себя в скрипториях стало нормой, писцы стали общаться между собой с помощью знаков: если писцу требовалась новая книга для переписывания, он делал вид, что переворачивает воображаемые страницы; если ему нужен был псалтырь, он клал руки на голову в форме короны (ссылка на царя Давида); сборник библейских изречений обозначался снятием воска с воображаемых свечей; требник крестным знамением; а если писец хотел получить книгу, написанную язычником, он почесывался, словно собака[108].
