Дмитрий Калюжный - Другая история литературы
Если он придерживался иных религиозных взглядов, нежели двое предыдущих, он мог переписать их истории в другом ключе. Он мог быть грамотнее их, или наоборот, — а до появления книгопечатания твердых орфографических правил не было, и правил написания имен тоже, а имена не были именами, а лишь прозвищами, которые менялись — и вот получилась у него уже другая история, к тому же с датой. Излагая версию Геродота, он, предположим, упоминал автора, который вместе со своей историей оказывался, в глазах следующего читателя, в далеком прошлом, за 900 лет до Евсевия, хотя на самом деле он мог жить лет за 90, а то и 25 до него.
Следующий сочинитель был вынужден «надстраивать» в этом здании еще один этаж событий; но ведь история не бездонная бочка, из которой можно черпать события и героев немереными количествами. Повторы и внедрение в реальную историю мифов становились неизбежными. Затем за дело брался еще один, самый математически подкованный хронолог, затем — самый астрологически образованный, который приводил всю систему в соответствие с затмениями и прочими звездными чудесами…
Так на протяжении двухсот — трехсот лет составлялась многослойная конструкция, практически ничего общего не имеющая с действительным прошлым человеческого рода. А сквозная датировка всей истории, которая дала даты жизни и Геродота, и Евсевия, была выполнена Иосифом Скалигером только в XVI веке, а позже пересчитана Дионисием Петавиусом в года от Рождества Христова.
Теперь приходится «вычленять» подлинные события, произведения искусства и художественные произведения, разбросанные по всей шкале времен, чтобы вернуть их на свое место в реальный XIII, XIV или XV век. Были, конечно, и греческие, и латинские произведения в Византии до XIII века (в одной из следующих глав мы их покажем); были здесь в еще более раннее время еврейские тексты. Запутана эта история донельзя, однако «следы» хронологических петель обнаруживаются легко.
Например, VII век Византии историки считают «бедным на информацию», а литературоведы — переломным для византийской литературы. Судя по «византийской» волне нашей синусоиды от него к IX веку должен происходить регресс, потому что на самом деле это «дорога» от XV к XIII веку. И что же вы думаете? Историки именно это нам и говорят.
С. Аверинцев, например, пишет:
«VIII–IX века стоят под знаком дальнейшего упадка городов и отхода светских культурных интересов на задний план.
После трехвекового перерыва возобновляется интерес к классической древности, насаждаемой такими эрудитами, как патриарх Фотий (ок. 820 — ок. 891), его ученик Арефа (ок. 860 — после 932) и враг Арефы Лев Хиросфакт (IX–X века)».
Вот вам: по мнению историков и литературоведов, эволюционное развитие происходит не просто так, его нужно «насаждать»! И мало того, смотрите, КТО насаждает отжившую, казалось бы, за триста лет «классическую», языческую древность: патриархи!!!
Рассматривая византийскую историю, отметим также странные «скачки» цифровых данных о численности населения. В VI веке Константинополь насчитывал 200–300 тысяч жителей, к IX веку (во время, говорят, напряженной борьбы с арабами и славянами) тут осталось только 30–40 тысяч человек (в других городах живало не более 8–10 тысяч в каждом), к XV веку уже было 500 тысяч. И это притом, что время с IX по XI век считается золотым веком македонской династии, периодом роста городов! Если же выстроить эту демографию по линиям веков, то все приходит в норму: линия № 5 (IX век), численность населения столицы составляет 30–40 тысяч человек, линия № 6 (VI век) — 200–300 тысяч, линия № 7, реальный XV век — полмиллиона.
«Со второй половины XI века спадает мистическая волна, породившая Симеона Нового Богослова, и начинается небывалый до тех пор подъем светских тенденций византийской культуры, который стимулирует… усвоение античного наследия».
Как сообщает дальше С. Аверинцев, Михаил Пселл (1018 — ок. 1078 или 1096) обновляет традицию неоплатонизма и призывает к точным рассуждениям, основанным на силлогистике.
«Словесная „жестикуляция“ обращений к читателю выдают такую степень уверенной в себе индивидуалистической субъективности и артистичности, которая заставляет вспомнить авторов Ренессанса».
Хороша же наша история, если, читая работы XI века, надо «вспоминать» авторов Ренессанса, а обратившись к творчеству этих последних, обнаружить, что они — будто в издевку над такой историей, — в творчестве своем «вспоминают» авторов античности!!!
Оцените такой пассаж:
«Совершенно иной уровень отношения к сокровищнице классической Древности у Евстафия Солунского, который сумел соединить в себе глубокого знатока античных авторов и проницательного наблюдателя современной ему жизни. Этот ученый… много потрудился над комментариями к сочинениям Гомера, Пиндара, Аристофана, Дионисия Перигета; работы эти составили принципиально новый этап в истории византийской филологии, предвосхищали текстологическую работу гуманистов Возрождения».
В одном ученом из XII века совместились «древность», «современная ему жизнь» и … «гуманисты Возрождения»! Между прочим, Евстафий совершенно однозначно пишет, что в его время в придачу к «Илиаде» Гомера придирчивые критики получили еще и «Одиссею», но почему-то не спешат браться за нее, а продолжают «терзать» «Илиаду». Поэтому он сам взялся комментировать это произведение, незаслуженно, на его взгляд, обойденное вниманием. Надо ли быть литературоведом, чтобы сообразить: книга вышла при жизни самого Евстафия и упомянутых им критиков, причем независимо от того, когда произошли события, описанные в поэме. Кстати, эта статья могла быть приурочена к печатному выходу книги. Хотя Евстафий — представитель линии № 6, а это реальный XIV век, но ведь хронология столь зыбка и сомнительна, что он мог жить и в начале эпохи книгопечатания, то есть в XV веке. Хронологию надо выводить от жизненных проявлений: литературы, искусства, а не наоборот.
Евстафий Солунский, из комментариев к «Одиссее»:
Придирчивые критики получили в распоряжение не только «Илиаду», но и «Одиссею», а между тем первую они терзают больше, чем вторую.[82] А уязвимое место для них — много сказочного, содержащегося в поэме. И видя в этом порок, они вместе со сказкой выбрасывают истину: из-за эпизодов, не соответствующих правде, они подозрительно относятся даже к самой истории.[83]
Но поступать надо не так: надо исследовать поэтическое произведение, помня при этом, что у поэтов есть закон излагать не голую историю, а насыщать описание вымыслами. Одни из этих сказок, уже придуманные другими, поэты повторяют, а другие присочиняют сами. Ведь у тех, кто владеет искусством слова, существует обычай описывать в поэзии чудесное, чтобы вызывать у слушателей не только удовольствие, но и потрясение. Так вот и наш поэт, по мнению древних,[84] следуя за историей, часто вплетает мифы. И к рассказам, соответствующим истине, он прибавляет какие-то небылицы, сам для себя устанавливая пределы невероятного. И мифы он не везде подает как вымысел, но, говоря его же словами, много говорит он лжи, похожей на правду, так что никто не смог бы их различить. Лжет он много, но все же не во всем. Ведь поэзия не называлась бы правдоподобной, если бы она рассказывала все время только о ложном.
Так, например, многое из странствия Одиссея, то, что произошло поблизости от Италии и Сицилии, и ранее, изложено в соответствии с замыслами поэта. В отличие от многого это подтверждают исторически достоверные Латин и Авсон, которые, по мнению некоторых ученых, были детьми Одиссея и Кирки; ведь они и страной владели, носящей их имя, и народы получили название от их имен.
<…>
Следует заметить, что содержание в этой книге очень скудно, незатейливо и построено на небольшом материале. И если бы поэт не ввел — что он и сделал — в разные места поэмы замысловатые эпизоды, растягивающие действие, как, например, плавание Телемаха, долгую беседу у феакийцев, блестящую маскировку у Эвмея и другое, казалось бы, что у него события поэмы словно вытянулись вдоль узкого ущелья.
Придумывая и другое в таком же роде, поэт тем не менее строго следит за цепью событий в книге и пробует свои силы на поприще логографии: словно бурные реки несутся с горных вершин, — так изобилует он риторикой. Она наводняет и «Илиаду». Поэтому-то некто Тимолай, не то лариссец, не то македонянин по происхождению (а возможно — это два человека), порицая и осуждая Гомера за этот поэтический океан, нарушил границы дозволенного, выкинув из поэм, как ему казалось, ненужное. Он подобрал стих за стихом и написал поэму «Троянские события» в сжатом виде. Например:
Гнев, богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына,
Гнев, что наслал Аполлон, за дочь рассерженный Хриса.
Грозный, который Ахейцам тысячи бедствий соделал.
Так, говорят, этот пресловутый Тимолай исковеркал, насколько мог, гомеровскую «Илиаду». А Трифиодор, рассказывают, пошел вслед за ним и переписал в изуродованном виде «Одиссею», убрав всюду в ней сигму. Но возможно, чтобы не быть бездоказательным, он отказался от бесполезной болтовни о ней. Так люди картавящие отказываются произносить в стихах звук «р», чтобы не выдавать свою картавость…
