Людмила Сараскина - Бесы: Роман-предупреждение
и к его приходу мать зажигала огонь во всех комнатах, за писывает: «В будущем «просвещенное» человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерий. Тогда не будет подвалов и «кровожадных» чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью все возможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, в вазелин, в смазочное масло. О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчез нет и слово «жестокость». Останутся одни только химические реакции и эксперименты…» Что делает с человеком то насилие, которое он сам чинит? Проходит ли безнаказанно для него обладание такой властью, такой недосягаемой высотой, с которой все остальные люди — не более чем точки, булавочные головки? Справляется ли чело веческое естество с функцией мясорубки? Как бы ни оправдывался Срубов мысленно, какие бы аргу менты об исключительности «чрезвычайных» людей ни нахо дил, сколько бы ни убеждал сам себя в необходимости орудия классовой расправы, чем бы ни маскировал подлинную суть дела, которое он делал, — «потом была койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск. Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длитель ный запой…». И был «на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей черной горой». Тогдашний критик, написавший предисловие к повести «Щепка», Валериан Правдухин, от всей души, видимо, стремив шийся облегчить путь так и не осуществившейся публикации, прочел ее в духе тех позиций, которые и в самом деле могли продвинуть повесть в печать. Логика и аргументы критика — может быть, еще более выразительный документ эпохи, чем сама повесть. «Повесть о революции и о личности» — так называется это предисловие. Критик отдает себе отчет, что тема революции, террора чека — жгучая и страшная тема и что материал повес ти страшен и чудовищен — как нагромождение ужасов. Но критик хвалит писателя за то, что ему удалось преодолеть обывательские разговоры о революции и дать вопросу «пра вильную постановку»: «Зазубрин не сюсюкает, он не ужасается, он как художник с беспощадно холодной внешней манерой и суровостью подходит к этой теме».
420
Новая форма для изображения революции — это, по мне нию критика, самый стиль повести, ее ритм, «суровый, резкий, скупой и ударный»: ведь революция «уничтожила не только старый миропорядок, наше былое, индивидуалистическое пре краснодушие, но и заставляет нас жить, чувствовать по-иному, утверждает новую поступь, ритмику наших душевных пере живаний». Какие новые душевные переживания и чувствования дол жна вызывать в человеке революция? Какие изменения в чело веческом сознании должно производить разрешенное, санкцио нированное и идеологически обоснованное насилие? Критик В. Правдухин в своем кратком предисловии к повести дает, в сущности, новый кодекс моральных ценностей — в их карди нальном отличии от привычных ценностей старого мира. «Если Достоевский в «Бедных людях», если Л. Андреев, после дыш индивидуалистического символизма, в своем рассказе «Семь повешенных» ставили своей задачей вызвать ненужную жизни жалость в наших душах к ненужному Янсону: претво рить никчемную кантовскую идею о самодовлеющей ценности существования каждого человека, то Зазубрин, изображая совсем не идеал революционера, ставит своей задачей показать, что есть общее — грядущий океан коммунизма, бесклассового общества, во имя которого революция беспощадно идет по трупам вырождающихся врагов революции». «Нужна черная работа», — проповедовал Петр Верховен ский. — Нужно злобу дня». Поэтизируя карающий меч рево люции, Вл. Зазубрин, как утверждает его критик, «художни чески побеждает мещанство, индивидуализм, выжигая из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах о нужности ненужных, остывших уже идей». Черная работа по окончательной ликвидации «атавистических» (выражение критика) понятий, «последних наслоений остав шихся напластований буржуазной мистики и морали» трак туется самодеятельным идеологом как высокое мужество, небывалая художническая дерзость. Само понятие трагедии, вслед за подобными «атавистическими» пережитками, пол ностью переосмысливается: так, трагедию и гибель Срубова, задушенного пролитою им кровью, критик интерпретирует как несчастье, происшедшее вследствие наличия у героя души — этой «исторической занозы». Герой «не выдерживает» подвига революции — и гибнет. «Гибнет во имя революции, как Мои сей, которому «не дано войти в землю обетованную» комму нистического общества». Здесь, с пафосом утверждал критик, «не корчи героев Достоевского, которые стоят над бездной
421
вопроса, все ли позволено… Здесь перед нами герой, какого еще не видала человеческая история». «Социальная педагогика» (пользуясь выражением Горь кого) повести «Щепка», указывающая на исторические раны и атавистические предрассудки, вроде души, должна была помочь «выжечь окончательно из своего существа оставшиеся «занозы» исторического прошлого, чтобы стать смелым инже нером неизбежного и радостного переустройства его». Крошечное, в полторы журнальных страницы, предисловие к повести «Щепка» зафиксировало, кажется, факт чрезвычай ной важности: появление в литературе — в результате «смелой попытки молодого талантливого художника» — героя-мутанта, то есть героя, какого еще не видала челове ческая история. Похоже, что и в самом деле, в ходе углубления революции, по мере того как ее беспощадный кро вавый меч обнажал своими ударами «проклятое наследие» «вековых блужданий человечества», удалось добиться органи ческого перерождения человека и он стал «мощным по-звери- ному, цельным и небывало сильным инженером переустройства мира». Обнаружив и указав на тот внутренний дефект, который мешает человеку перешагнуть через последний барьер, лите ратурный критик переходной эпохи 1923 года приветствовал рождение героя, максимально свободного от каких бы то ни было душевных рефлексий, героя будущего. * * * В великой книге XX века, романе Дж. Оруэлла «1984», образ будущего возникает как эпоха «одинаковых и одино ких», где былое превращено в небыль и где отрицается сам факт существования людей, исчезающих без следа по ночам. Малодушная сентенция Степана Трофимовича Верховен ского «…придут, возьмут, и фью — исчез человек!» достигает в романе Оруэлла наивысшей степени реализации; а качество исчезновения становится абсолютным. «Бывало это всегда по ночам — арестовывали по ночам. Внезапно будят, грубая рука трясет тебя за плечи, светят в глаза, кровать окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда — ночью (вспомним рекомендацию Срубова! — Л. С.). Твое имя вынуто из списков, все упоминания о том, что ты сделал, стерты, факт твоего существования отрицается
422
и будет забыт. Ты отменен, уничтожен: как принято говорить, распылен» 1. Органическое перерождение личности в системе ангсоц, тоталитарной сверхдержаве Океании, воюющей с двумя дру гими сверхдержавами по стратегической формуле 2+1 с регу лярной перестановкой внутри слагаемых, продвинулось далеко вглубь, затронув уже генетический код человека. В плоть и кровь людей навечно вошло чувство полной бес помощности перед временем. Времена точных календарей и хронологий канули, почти не оставив следа, и житель Океа нии образца 1984 года не знает доподлинно ни даты своего рождения, ни даты смерти близких, ни календарной даты текущего дня. Стертость прошлого, сомнительность настоя щего и безысходность будущего в скудном, убогом, ветшающем и разрушающемся мире, где площади, дома, сигареты, кофе, спиртные напитки названы одним и тем же словом «Победа», где квартиры пропитались затхлым запахом несвежей и нездо ровой пищи, где царит острейший дефицит в предметах первой необходимости, но зато мебель расставлена так, чтобы экран слежения ни на секунду не упускал человека из виду, — создали новый тип социального и личного поведения человека. Люди живут по привычке, которая превратилась в инстинкт, — с сознанием того, что каждое слово подслушивается и каждое движение подсматривается. Люди даже наедине с собой (но в присутствии экрана-шпиона) надевают на себя официально принятое в Океании выражение лица — «выражение спокой ного оптимизма»; они — уже инстинктивно — научились скрывать чувства, владеть лицом, делать то же, что другие. В мире ангсоца думать — значит совершать абсолютное преступление, содержащее в себе все остальные, — мысле- преступление; любить — значит подымать руку на священные устои Океании, цивилизации, построенной на ненависти. Усло вием существования сверхтоталитарной власти в Океании с иерархической пирамидальной структурой во главе с таин ственным Старшим Братом становится постоянно разжигае мая и ставшая жизненным укладом наука ненависти — с ее праздниками, когда на участников нападает «исступленное желание убивать, терзать, крушить лица молотом». Умело спровоцированные, «люди гримасничали и вопили, превраща лись в сумасшедших. При этом ярость была абстрактной и не- нацеленной, ее можно было повернуть в любую сторону, как 1 Оруэлл Джордж. 1984. — «Новый мир», 1989, № 2, 3, 4. Все ци таты из романа даются по этому изданию.
