Сергей Аверинцев - Ευσπλαγχνία
Обзор книги Сергей Аверинцев - Ευσπλαγχνία
ΕΥΣΠΛΑΓΧΝΙΑ[1]
(фрагмент)
Предмет статьи — только одно слово, и притом в одном своём значении: слово ευσπλαγχνία в значении «милосердный», «сострадательный». Как известно, такое словоупотребление, широко войдя в греческий язык вместе с христианством, затем составляет характерную принадлежность литургической и богословской лексики. В церковно-славянском языке слову ευσπλαγχνία соответствует его точная калька благоутробный (ευ — «благо», σπλάγχνα — «утроба»).
Между тем в классическом греческом языке слово засвидетельствовано лишь в чисто медицинском контексте у Гиппократа и обозначает всего-навсего свойство иметь здоровые кишки, здоровую утробу. До милосердия отсюда достаточно далеко. В метафорическом смысле отвлечённое существительное ευσπλαγχνία фигурирует в анонимной трагедии «Рес»: там оно означает достоинство воина — то ли храбрость, то ли крепость; понятно, что про хорошего воина не скажешь, что у него кишка тонка. Эта общечеловеческая метафора храбрости остается вполне физиологичной. Переходя от Гиппократа к «Ресу», мы не делаем ни единого шага в сторону новозаветного словоупотребления. Бодрая устойчивость телесных органов и воинского духа — вещи, стоящие на одной линии, но к идее христианского милосердия от них никаких смысловых мостов не перекинешь.
До сих пор распространены попытки объяснить новозаветный смысл слова ευσπλαγχνία по схеме, очень четко представленной, например, в лексиконе В. Бауэра к Новому Завету, вышедшем пятым изданием в 1958 г.:[2] σπλάγχνα — это внутренности, включая сердце и грудобрюшную преграду; сердце и грудобрюшная преграда суть для грека вместилища чувств; милосердие, любовь и жалость суть чувства; отсюда речение ευσπλαγχνία обозначает наличность чувств милосердия, любви и жалости.
Такое объяснение нельзя назвать ложным: намеченные в нём ассоциативные ходы могли сыграть (и, по всей вероятности, сыграли) вспомогательную роль при становлении нового смысла. Но оно явно недостаточно, и притом по двум причинам. <…>
Остается вернуться к нашему слову и пристальнее рассмотреть, где возникает его новое значение.
Как известно, ранние христианские авторы обильно черпали из словарного запаса Библии Семидесяти Толковников. Но в канонических книгах Септуагинты интересующего нас слова ещё нет. Зато его можно найти — и притом уже в известном нам по христианской лексике смысле — в той сфере, где круг Септуагинты пересекается с апокрифической литературой. Речь идёт о позднем тексте, озаглавленном «Молитва Манассии, царя Иудейского, когда он содержался в пленении в Вавилоне»;[3] в большинстве рукописей грекоязычной Библии он включен в состав так называемых «песен», следующих немедленно за Давидовыми Псалмами.[4] В стихе 7 этой молитвы, представляющей собой сокрушенную просьбу о прощении, мы читаем: «ибо Ты еси Господь всевышний, благоутробный, долготерпеливый и многомилостивый». Вполне аналогичным образом слово благоутробный употреблено в другом иудейском апокрифе — в «Завете Двенадцати Патриархов».[5]
Относительно обоих этих случаев следует заметить:
а) что оба раза интересующее нас слово употреблено в одном семантическом ряду со словами «долготерпеливый» и «многомилостивый»;
б) что оба текста возникли, безусловно, в еврейской среде, а второй из них представляет собой перевод подлинника, написанного на древнееврейском языке (фрагменты оригинала «Завета Двенадцати Патриархов», к сожалению не включающие интересующее нас место, были обнаружены в Кумране);
в) что оба они принадлежат к предхристианской иудейской сектантско-апокрифической литературе, оказавшей огромное влияние на христианскую литературу[6] и отвергнутой ортодоксальным раввинистическим иудаизмом.
Переходим к Новому Завету. В нем слово благоутробный встречается дважды: в первом Послании апостола Петра (3:8) и в Послании апостола Павла к Ефесянам (4:32). В обоих случаях речь идёт (в отличие от только что рассмотренных текстов) не о молитве, а о назидании, и эпитет благоутробный присваивается не Богу, а человеку; авторы посланий увещевают верующих явить в себе самих свойство, выражаемое этим эпитетом <…>
В обоих случаях контексты похожи до неразличимости. Понятие благоутробный непосредственно соответствует таким категориям, как милосердие, доброта, всепрощение; более того, оно к ним приравнивается. Такое словоупотребление вполне совпадает с тем, которое мы наблюдали в иудейских апокрифах, при одном различии: в новозаветных текстах эпитет благоутробный перенесён с Бога на человека.[7] Но различие это лишь мнимое. Согласно Нагорной Проповеди (Мф 5:44–45), милосердие человека есть подражание милосердию Бога. В Послании к Ефесянам это прямо сказано («как и Бог во Христе простил вас»), в первом Послании Петра — подразумевается. <…>
Остается один вопрос: неужели авторы Ветхого и Нового Заветов действительно видят в любви Бога к людям, в любви Христа к людям, в любви христиан друг к другу черты столь специфического вида любви, как «чревное» материнское жаление? Неужели образ Яхве, столь часто представляющийся нам абсолютным воплощением строго отеческого начала, имеет в себе нечто материнское?
На этот важный вопрос следует ответить утвердительно.
Вот несколько ярких примеров: Исаия 66:12–13 (слова Яхве): «Будете носимы на руках и лелееемы на коленях; как человека утешает его мать, так Я стану утешать вас, и в Иерусалиме вы будете утешены». Итак, Бог есть мать.
Исаия 49:14–15 (слова Яхве): «Сион говорит: Яхве оставил меня, и Господь мой забыл меня. Может ли женщина забыть младенца своего? Не пожалеет ли она сына чрева своего (rhm)? Если даже и они забудут, то Я не забуду тебя». Итак, Бог есть больше мать, чем сама мать. <…>
Следующий пример далеко выходит за рамки библейской сферы, но весьма показателен для структуры семитской религиозной психологии. Имя тридцать шестого католикоса Селевкие-Ктесифонского, возглавлявшего иерархию сирийской несторианской церкви в 645–649 гг., — Мар‘еммэ, что в буквальном переводе означает: «Господь — мать его». В. В. Болотов пишет по этому поводу: «Такое название покажется совсем не странным, если предположим, что мать католикоса умерла от родов и овдовевший отец его поручил малютку покрову Божию и выразил свою веру, дав сыну имя Маремме: Сам Господь заменит этому младенцу мать его».[8] Однако эти предположения многоучёного историка восточного христианства — только домысел. Фактом остается одно: для сирийцев, столь близких по языку, культуре и психологическому складу к палестинским и месопотамским евреям, Бог ещё был в VII в. не только Отец Небесный, но и мать. <…>
Рассматривая историю слова благоутробный, мы можем на скромном примере увидеть своими глазами и осязать своими руками, как библейская символика вливалась в грекоязычную культуру, на века существенно меняя её состав.
Примечания
1
Эта статья была опубликована 20 лет назад («Историко-филологические исследования. Сборник статей памяти академика Н. И. Конрада». М., 1974) с многочисленными искажениями цензурного характера и типографскими погрешностями. Автор предлагает новую редакцию. — Ред.
2
Bauer W. Griechisch-deutsches Worterbuch zu den Schriften des Neuen Testaments und der ьbrigen urchristlichen Literatur. 5. Auflage. Berlin, 1958, S. 1511.
3
Этот текст представляет собой апокрифическое дополнение к повествованию (2 Пар 33:12–13).
4
Как известно, Септуагинта вообще дошла лишь в рукописном предании Церкви (см. Schьrer E. Geschichte des jьdischen Volkes im Zeitalter Jesu Christi. 4. Aufl. Bd. 3. Leipzig, 1909, S. 429). По-видимому, этот прилагавшийся к Псалтири сборник песнопений и молитвословий, как ветхозаветных (Песнь Мариам, Песнь трех отроков в пещи огненной и т. п.), так и новозаветных («Величит душа моя Господа…», «Ныне отпущаеши» и т. п.), который мы встречаем уже в относящейся к V в. рукописи Септуагинты (так называемый Codex Alexandrinus) и в котором Молитва Манассии стоит на двенадцатом порядковом месте, служил литургическим нуждам молодой Церкви (ср. Christ W. et Paranikas M. Anthologia Graeca carminum Christianorum. Lipsae, 1871, prolegg., S. XX).
5
Test. Seb. 1. 9. 7.
6
Молитва Манассии была включена уже в «Апостольские установления» (II, 22); на нее ссылается христианский автор Юлий Африкан (ум. после 240 г.). На «Завет Двенадцати Патриархов» ссылаются Ориген, св. Ириней Лионский, бл. Иероним и др.
