Михаил Лифшиц - На деревню дедушке
Обзор книги Михаил Лифшиц - На деревню дедушке
На деревню дедушке
Предисловие
Философские и эстетические сочинения, полные глубокой истины, обладают удивительным свойством. Порожденные определенными социальными условиями, они выходят далеко за пределы этих условий, и их актуальность со временем не уменьшается, а усиливается. Актуальное значение эстетики Д.Дидро, Г. Лессинга, Г.Гегеля, несмотря на отдельные отжившие положения, в целом сейчас выше, чем оно было в их время. Идеи В.Г.Белинского и И.Г.Чернышевского, как ни пытаются их опорочить разного рода ревизионисты и «сменовеховцы», сторонники религиозных течений в философии и эстетике, не только не устарели, но обладают огромным, еще полностью не раскрытым духовным потенциалом.
То же можно сказать о предлагаемом вниманию читателей произведении Михаила Александровича Лифшица /1905–1983 / «На деревню дедушке». Написанное в первой половине 1960–х годов, оно является откликом на общественно–политическую и философско–эстетическую ситуацию того времени. Но, за исключением отдельных выражений, кажется, будто оно написано сегодня, в конце 80–х годов, до такой степени актуальны все заключенные в нем философско–социальные и эстетические идеи.
Да и в самой общественной ситуации того и нынешнего времени есть немало общего. Тогда, после так называемой «оттепели», связанной со смертью Сталина и развенчанием культа его личности на XX съезде партии, начавшееся обновление общественной жизни, принесшее немало плодотворного, сопровождалось вместе с тем рядом издержек, наслоений, ошибок и крайностей, одним словом — всякого рода «пеной», затемнявшей, а порою и компрометировавшей основное течение, И это явилось одной из причин того, что более глубокая перестройка тогда «захлебнулась». Отрицательные тенденции и ревизионистские настроения приняли такие масштабы, что неизбежно вызвали к жизни свою противоположность: породили необходимость стабилизации общественных процессов, стагнации духовной жизни, что, в свою очередь, поставило впоследствии общественную и духовную жизнь страны на грань кризиса.
Не наблюдаем ли мы нечто подобное и теперь? Революционная перестройка, вызванная необходимостью преодоления застоя во всех сферах общественной и духовной жизни, отказа от догматизма, от идеологических штампов и закоснелых представлений, ныне бурным потоком ворвалась в общественно–исторический процесс. Но она породила также и немало «пены». Воды весеннего обновления очищают нашу жизнь, но и неизбежно несут в себе немало мути и того, что полегче. Вот почему так естественна перекличка сходных исторических периодов. А отсюда еще более актуальными становятся основополагающие, кардинальные положения марксистско–ленинской философии и эстетики, независимые от частных и локальных моментов той или иной исторической ситуации, в том числе и те, что развернуты в данном сочинении М.А.Лифшица.
Оно написано в литературно–публицистическом жанре «писем», имеющем давнюю традицию в эстетике. Вспомним «Письма об эстетическом воспитании» Ф. Шиллера, «Письма без адреса» В.Г. Плеханова и многие другие, на что ссылается М.А.Лифшиц уже на первой странице своего сочинения. Но письма эти озаглавлены «На деревню дедушке», как было адресовано письмо чеховского Ваньки Жукова отославшего «в никуда» свою душераздирающую исповедь–жалобу. Известно, что этим А.П. Чехов подчеркнул ее безнадежность и безответственность в современном ему мире.
Аналогичный смысл имеет и заголовок данного сочинения М.А.Лифшица. Автор не надеется, что его голос будет услышан и что он получит ответ. Быть может кто–то найдет такую позицию несколько пессимистичной. Но с другой стороны, она говорит о масштабе развития «обратных сил» в философии и эстетике, о господствующем ныне значении субъективистской моды, о широте распространения разного рода религиозно–идеалистических и ревизионистских идей, иногда выдаваемых за марксизм, а иногда открыто противостоящих ему. М.А. Лифшиц явно идет здесь «против течения» и потому, несмотря на блестящую литературную форму своего сочинения, он не питает иллюзий относительно действенного отклика на него.
Одно из центральных мест в «письмах» М.А. Лифшица занимает критика теории так называемого «художественного видения», распространившейся в нашей эстетике с конца 50–х годов, а в наши дни приобретшей катастрофически угрожающие масштабы.
Сразу необходимо отметить, что главное здесь не столько в словах, сколько в стоящей за ними системе понятий. Само по себе выражение «художественное видение» еще ничего не означает, и оно может быть как правомерным, так и нет. Все зависит от того, что за ним кроется, какой смысл ему придается. Нелепо было бы «запрещать» это выражение. Но можно и нужно критиковать его употребление в духе модных и ложных субъективистских концепций.
Многие деятели искусства, искусствоведы и художественные критики употребляют термин «художественное видение» как синоним субъективного произвола в искусстве, нарочитой деформации в изображении реальности, игнорирования объективной истины, жизненной правды как основы художественности. Согласно этой трактовке, — сколько художников, столько и разных «видений» действительности, и все они равно правомерны, независимо от отношения к объективной истине. Любая деформация, любая ложь в искусстве оправдывается тем, что де–мол, «я так вижу!». «Речь идет об основных понятиях эстетики и теории познания — пишет М.А. Лифшиц. — Вот, например, является ли искусство при всех его прозрениях будущего зеркалом деятельности или оно выходит на свет из глубины творческой воли субъекта, и образы художника не истина в неповторимом явлении, а мифотворчество, то есть полезная, возбуждающая ложь, нужная для того, чтобы опьянить себя и других во имя лучшей общественной цели».
Приверженцы так понимаемого «художественного видения» обвиняли М.А.Лифшица и обвиняют ныне его сторонников в консерватизме, догматизме, отсутствии чувства нового, игнорировании авторской индивидуальности, личности художника, субъективного начала в искусстве, отрицании активности творчества, роли в нем фантазии и в прочих смертных грехах. М.А. Лившиц отвечает здесь на подобного рода обвинения. Согласно его взглядам и индивидуальности, и субъективность, и активное творческое начало, и фантазия играют в искусстве огромную роль, столь значительную, что искусство без них вообще невозможно. Но следует различать индивидуальность и индивидуализм, субъективность и субъективизм, творческую активность, направленную на художественное познание действительности, и активность, являющуюся чистым самовыражением, и т.д. Воплощение индивидуальности, личности художника в искусстве несомненно, но их значение и их богатство определяются тем объективным общественным содержанием, которые они в себе несут. И проявляются они на основе объективного отражения действительности в художественных образах, а не вне его и не независимо от него. Поэтому искусство в своей сущности — это не мифотворчество, как полагают сторонники «художественного видения», а отражение действительности в художественных образах. «Сказка есть истина в фантастической форме, но истина — это не сказка». «Одно дело сказка — истина, то есть искусство, и совсем другое дело истина — сказка, то есть ложь, которая выдается за истину». Так же обстоит дело и с личностью, индивидуальностью художника. Она тем более развита и свободна, чем более наполнена общественным содержанием.
Разумеется, существует поверхностное, натуралистическое искусство; плоское, механическое, бессодержательное отражение. Никто и не выдает их за подлинный реализм. А если даже такого рода подмены иногда случались или случаются, то они, безусловно заслуживают критики. Но факт подобных подмен и борьба с ними не оправдывают субъективизм, который и ныне остается главной опасностью. ''Похоже на то, что видение стало как бы невидением, потому что ценится здесь не верность глаза или чувство прекрасного, а особый род слепоты, уклонения от видимых форм».
Именно жизненная правда в искусстве — основа его художественности. В этом — суть реализма. Жизненная правда, осознанная художником, пропущенная через его индивидуальность, одухотворяет изображение, придает ему действенную силу. Подлинный реализм заключается в глубоком, идейно–проблемном, эмоционально–действенном, духовно–целенаправленном отражении жизни, и он несовместим как с поверхностным натурализмом, так и с самодовлеющим субъективным само выражением, с произвольной деформацией или нарочитым примитивизмом изображения, с отказом от его предметных форм.
Все это не исключает ни условно–метафорических форм в искусстве, ни частных отступлений от непосредственного правдоподобия, если они оправданы усилением правды целостного художественного образа, ни монтажных и других подобных приемов, ни гротесковых заострений. Но любые символико–аллегорические и фантастические образы только тогда подлинно художественны, когда несут в себе глубокую правду жизни, являющуюся их внутренней основой.
