Дэвид Мэдсен - Мемуары придворного карлика, гностика по убеждению
На третьей консистории 8 июня Лев сообщил взволнованным Высокопреосвященствам, что еще двое из их числа вовлечены в заговор отравления, и заставил их по очереди прошептать ему на ухо клятву верности. Когда настал черед кардинала Содерини, Лев громким голосом заявил, что он и есть один из тех двоих. Содерини бросился Папе в ноги и стал просить пощады, и то же самое сделал кардинал Кастеллези, второй заговорщик. Лев тут же их помиловал, но члены консистории назначили штраф в двенадцать тысяч (по пятьсот дукатов на каждого) и потребовали от Содерини и Кастеллези чтобы они обо всем молчали. После этого Лев принял послов Германии, Франции, Англии, Испании, Португалии и Венеции и сообщил им, что все кардиналы, замешанные в заговоре, помилованы, за исключением Петруччи, Саули и Риарио. Содерини позднее бежал в Палестрину и поселился там у семьи Колонна, а Кастеллези, переодевшись, поспешил в Неаполь по дороге через Тиволи. Говорят, что он нарядился торговкой апельсинами, но подтвердить этого я не могу. Также говорят, что его изнасиловал здоровенный крестьянский детина, принявший его за ту, кем он представился, но этого я, к сожалению, тоже не могу подтвердить.
Расследование дела Петруччи, Саули и Риарио продолжалось, и они были объявлены виновными. Их приговорили к лишению звания кардинала и передали светской власти; последнее – этот тот же приговор, что получила моя любимая Лаура, и, как вы уже знаете, это всего лишь эвфемизм, обозначающий казнь. На последней консистории, проходившей 22 июня и бывшей, по всем сведениям, долгой и бурной (я, конечно, не присутствовал), Лев отверг мнение некоторых кардиналов, считавших, что приговор слишком суров. Двадцать седьмого июня Баттиста да Верчелли и Марк Антонио Нино были подвешены, выпотрошены и четвертованы. Крови и потрохов было очень много, так как их подвергли жестоким мучениям и по дороге к месту казни. Смертный приговор над Петруччи был приведен в исполнение, как я уже говорил в первой главе мемуаров, и пылкий хвастун превратился в скулящего труса перед лицом последнего жизненного испытания, которое приводит к концу саму жизнь и которому все мы рано или поздно должны будем подвергнуться.
За Саули и Риарио с разных сторон стали поступать просьбы: за первого просили кардинал Чибо и город Генуя, а также французский король, очень красноречиво и трогательно; за Риарио, кроме прочих, заступился венецианский посол (опять он), а родственники Риарио писали даже королю Генриху VIII Английскому. В конце концов в обоих делах были поставлены два строгих условия прощения: Риарио должен был признать, что его разжаловали законно, а восстановили в звании лишь по милости Папы. Он должен был публично пообещать, что впредь будет верным и преданным слугой Папы и не будет иметь никаких сношений ни с одним принцем или кардиналом, кроме чисто личных. Он должен заплатить огромный штраф в сто пятьдесят тысяч дукатов по частям, на что должны были выдать поручительство дружественно настроенные банкиры или члены курии, а также послы Германии, Англии, Франции, Испании, Португалии и Венеции. Он не имел права покидать свое постоянное местожительство, кроме как со специального разрешения Папы. Обеспечить выполнение этих обещаний поручили тем кардиналам, которые согласились с его разжалованием. Через несколько дней после Риарио Саули тоже был восстановлен в звании, и от него потребовали уплатить штраф в двадцать пять тысяч Дукатов. Кроме того, он не должен был покидать Ватикан всю оставшуюся жизнь, и хотя звание кардинала ему было возвращено, его лишили права голоса. Саули явился к Папе в одежде простого священника, смиренно сознаваясь в своем преступлении и прося пощады. Он пообещал в будущем, как и Риарио, проявить себя верным и преданным слугой понтифика. Крайне раздраженно (так как ему не очень нравился Саули, которому он не особо доверял и не верил в искренность его раскаяния) Лев ответил:
– Будем надеяться, что твои слова не разойдутся с делом, хотя, по-моему, никто не удивится, если ты вдруг снова вернешься на путь греха.
Получилось так, что Саули умер в марте следующего года, сломленный и подавленный. К чести Льва должно быть сказано, что он велел похоронить его со всеми почестями в церкви Санта-Сабина.
Что касается Содерини, который перебрался из Палестрины в Форли, в Рим ему суждено было вернуться только после смерти Льва. Кастеллези, переодетым пробравшийся в Неаполь, нашел наконец убежище в Венеции. Он так бы и провел там свои дни в безопасности, если бы английский кардинал Уолси не позавидовал его бенефицию и не сделал бы все возможное для того, чтобы Лев привлек Кастеллези к ответу. Лев действительно вызвал Кастеллези в Рим, но тот отказался явиться и 5 июля 1518 года был лишен всех званий и обвинен в причастности к заговору Петруччи. Могу добавить, что этот несчастный продолжал тихо жить в Венеции, занимая апартаменты во дворце своего друга Джакомо да Песаро и посвящая себя молитве и науке. После смерти Льва он был вынужден отправиться в Рим на конклав, но по дороге куда-то пропал, сейчас, когда я пишу эти слова, все еще считается, что его убил неверный слуга.
Sic transit gloria hominorum.
Я вижу, что я проделал, так сказать, полный круг: я добрался до 1518 года, времени, когда я начал писать эти мемуары. Когда я принялся за этот труд, я, конечно, писал в настоящем времени – теперь же я оглядываюсь и вижу все события, случившиеся с тех пор до смерти Льва. Они в прошлом, словно тени снов, словно опавшие и засохшие лепестки, единственное, что осталось от когда-то пышного цветения. Они возвращаются ко мне, будто отрывки странной полузабытой мелодии, и, сплетаясь, образуют повествование о людях и местах, про которые я раньше думал, будто их знаю. Вообще-то некоторые из этих событий все еще близки мне по времени, но какими далекими они кажутся теперь! Столь многое кажется далеким после того, как Лев умер. Все было связано с ним. Лев был горизонтом, до которого простирался пейзаж моей жизни – бесконечно, как думал я когда-то. Я глубоко любил его. Мне до боли его недостает. А ведь… ведь… но нет, еще не время вплести последнюю нить в гобелен моего повествования; вам придется еще немного подождать.
Ну ладно, раз я действительно проделал полный круг, то стоит снова начать свой рассказ с персонажа, который играл значительную роль: я имею в виду Мартина Лютера. Но прежде я все же должен поведать вам о другом случае, так как за ним последовали самые катастрофические события. Этот случай связан с теми событиями так же, как причина связана со следствием, как огонь связан с теплом. Я понимал, в самой глубине своего существа, что что-то произойдет, какая-то кульминация, мрачный апофеоз, который можно лишь чуть-чуть отсрочить, – но я не мог себе представить ни точный характер события, ни образ, в каком оно в конце концов проявится. Таковы, вероятно, все кульминации, кроме кульминации полового акта, которая всегда до скуки предсказуема.
А произошло именно вот что: я получил сведения о том, что Андреа де Коллини «расследовал» дело Томазо делла Кроче in absentia, и инквизитор был признан виновным. Магистр вынес смертный приговор. Все это было безумием, нечего и говорить, но что я мог поделать? Андреа де Коллини был для меня недосягаем, по крайней мере пока. Слабый огонек надежды все же теплился где-то в глубине среди тьмы, – надежды на то, что на какое-то время, пусть совсем ненадолго, свет незамутненного рассудка вернется к магистру, и он снова почувствует, что я продолжаю его любить. И я хранил и лелеял эту надежду как только мог. Для меня прежде всего важна была эта любовь – конечная судьба Томазо делла Кроче не занимала моих мыслей, но в моем сердце постоянно звучала молитва о том, чтобы Андреа де Коллини не погрузился в полное безумие.
1518 и далее
Ut Ecclesiam tuam sanctam regere et conservare digneris, te rogamus
Все началось с индульгенций. Согласно обычаю, Лев, как только взошел на престол Петра, отменил все индульгенции, выданные его предшественником, – за исключением индульгенций, выданных Юлием II в интересах возведения новой базилики Святого Петра. О, во что обошлась эта ошибка! Немцы всегда были очень недовольны тем, что деньги постоянно утекают в Рим. Но когда 22 декабря 1514 года Лев распространил индульгенции Святого Петра на церковные провинции Кельн, Трир, Зальцбург, Бремен, Безансон и Упсала, да еще и на владения Альбрехта, архиепископа Майнцского и Магдебургского (вообще-то, говоря правду, он хотел быть архиепископом Всегочтотолькоможно), то он уже начал нарываться на неприятности. Как я уже сказал вам в первой главе мемуаров, вышеупомянутый Альбрехт, избранный архиепископом Майнцским, хотел оставаться и архиепископом Магдебургским и Хальберштадтским. По правилам, ему следовало отказаться от права на эти два епископства, когда его перевели в Майнц, – это говорит, что он за жадная скотина. И он действительно добился того, чего так хотел, но за очень высокую цену: за утверждение во всех трех епископствах он должен был уплатить неимоверную сумму в четырнадцать тысяч дукатов, плюс особый налог в десять тысяч, и вся эта сумма ссужалась банковским домом Эбера под председательством хитрого и умного Иакова Эбера. Для того чтобы Альбрехт Всегочтотолькоможно мог выплатить долг, ему доверили провозглашение индульгенции Святого Петра в церковных провинциях Майнц и Магдебург, включая епархию Хальберштадт, а также по всему Бранденбургу. Половина вырученной суммы шла Папе (под явным предлогом финансирования строительства новой базилики), и половину Альбрехт оставлял себе и из этой суммы делал выплаты Эберу. Все было устроено ловко, и подразумевалось, что обе стороны будут одинаково довольны.
