Юлиан Семенов - Семнадцать мгновений весны
– Я там не был, – ответил он. – Странное свойство моей физиономии: всем кажется, что меня где-то только что видели.
– А вы стереотипны, – ответил генерал. – Похожи на многих других.
– Это хорошо или плохо?
– Для шпиков, наверное, хорошо, а для дипломата, видимо, плохо. Вам нужны запоминающиеся лица.
– А военным?
– Военным сейчас надо иметь сильные ноги. Чтобы вовремя сбежать.
– Вы не боитесь так говорить с незнакомым человеком?
– Так вы не знаете моего имени…
– Это очень легко установить, поскольку у вас запоминающееся лицо.
– Да? Черт, мне всегда оно казалось самым стандартным. Все равно, пока вы напишете на меня донос, пока они найдут второго свидетеля, пройдет время – все будет кончено. На скамью подсудимых нас будут сажать те, а не эти. И в первую голову вас, дипломатов.
– Вы жгли, вы уничтожали, вы убивали, а судить – нас?
– Мы выполняли приказ. Жгли СС. Мы – воевали.
– А что, изобрели особый способ: воевать – не сжигая и без жертв?
– Война так или иначе необходима. Не такая глупая, конечно. Это война дилетанта. Он решил, что воевать можно по наитию. Он один знает, что нам всем надо. Он один любит великую Германию, а мы все только и думаем, как бы ее предать большевикам и американцам.
– Прозит…
– Прозт! Государство – как люди. Им претит статика. Их душат границы. Им нужно движение – это аксиома. Движение – это война. Но если вы, проклятые дипломаты, снова напутаете, тогда вас уничтожат – всех до единого.
– Мы выполняли приказ. Мы – такие же солдаты, как вы… Солдаты фюрера.
– Бросьте вы притворяться. «Солдаты фюрера», – передразнил он Штирлица. – Младший чин, выкравший генеральские сапоги…
– Мне страшно говорить с вами, генерал…
– Не лгите. Сейчас вся Германия говорит, как я… Или думает, во всяком случае.
– А мальчики из гитлерюгенда? Когда они идут на русские танки, они думают так же? Они умирают со словами «Хайль Гитлер»…
– Фанатизм никогда не дает окончательной победы. Фанатики могут победить – на первых порах. Они никогда не удержат победы, потому что они устанут от самих себя. Прозт!
– Прозит… Тогда отчего же вы не поднимете свою дивизию?…
– Корпус…
– Тем более. Почему же тогда вы не сдадитесь в плен вместе со своим корпусом?
– А семья? А фанатики в штабе? А трусы, которым легче драться, веря в мифическую победу, чем сесть в лагерь союзников?!
– Вы можете приказать.
– Приказывают умирать. Нет еще таких приказов – жить, сдаваясь врагу. Не научились писать.
– А если вы получите такой приказ?
– От кого? От этого неврастеника? Он тянет всех нас за собой в могилу.
– А если приказ придет от Кейтеля?
– У него вместо головы задница. Он секретарь, а не военный.
– Ну хорошо… Ваш главнокомандующий в Италии…
– Кессельринг?
– Да.
– Он такого приказа не издаст.
– Почему?
– Он воспитывался в штабе у Геринга. А тот, кто работает под началом какого-нибудь вождя, обязательно теряет инициативу. И ловкость приобретает, и аналитиком становится, но теряет способность принимать самостоятельные решения. Прежде чем решиться на такой шаг, он обязательно полетит к борову.
– К кому?
– К борову, – повторил генерал упрямо. – К Герингу.
– Вы убеждены, что Кессельринга нельзя уговорить пойти на такой шаг без санкции Геринга?
– Если б не был убежден – не говорил бы.
– Вы не верите в перспективу?
– Я верю в перспективу. В перспективу скорой гибели. Всех нас, скопом… Это не страшно, поверьте, когда все вместе. И гибель наша окажется такой сокрушительной, что память о ней будет ранить сердца многих поколений несчастных немцев…
На пограничной станции Штирлиц вышел из вагона. Генерал, проходя мимо него, опустил глаза и вскинул руку в партийном приветствии.
– Хайль Гитлер! – сказал он громко.
– Хайль Гитлер, – ответил Штирлиц. – Желаю вам счастливо разбить своих врагов.
Генерал посмотрел на Штирлица испуганно: видимо, он вчера был сильно пьян.
– Спасибо, – ответил он так же громко, вероятно, рассчитывая, что его слышит проводник. – Мы им сломим голову.
– Я не сомневаюсь, – ответил Штирлиц и медленно пошел по перрону.
В двух вагонах остался один только профессор-швед, ехавший за границу, в тишину и спокойствие свободной нейтральной Швейцарии. Штирлиц прогуливался по перрону до тех пор, пока не кончилась пограничная и таможенная проверка. А потом поезд медленно тронулся, и Штирлиц проводил долгим взглядом шведского профессора, прилепившегося к окну…
Этим шведом был профессор Плейшнер. Он ехал в Берн с зашифрованным донесением для Москвы: о проделанной работе, о задании Шелленберга, о контакте с Борманом и о провале Кэт. В этом донесении Штирлиц просил прислать связь и оговаривал, когда, где и как он на эту связь сможет выйти. Штирлиц попросил также Плейшнера выучить наизусть дублирующую телеграмму в Стокгольм. Текст был безобиден, но люди, которым это сообщение было адресовано, должны были немедленно передать его в Москву, в Центр. Получив текст, в Центре могли прочесть:
«Гиммлер через Вольфа начал в Берне переговоры с Даллесом.
Юстас».
Штирлиц вздохнул облегченно, когда поезд ушел, и отправился в местное отделение погранслужбы – за машиной, чтобы ехать на дальнюю горную заставу: вскоре там должен будет «нелегально» проникнуть в Швейцарию пастор Шлаг.
ИНФОРМАЦИЯ К РАЗМЫШЛЕНИЮ(Даллес)
Агент Шелленберга, работавшая у Даллеса, сообщала: к ее «хозяину-подопечному» пришел кюре Норелли из представительства Ватикана в Швейцарии. Между двумя этими умными людьми состоялась беседа, которую удалось записать почти дословно.
– Мир проклянет Гитлера, – говорил Даллес, попыхивая трубкой, – не столько за печи Майданека и Аушвица и не столько за негибкую политику антисемитизма… Никогда за всю историю, даже в великолепный и демократичный пореформенный период, Россия не делала такого рывка вперед, как за эти годы войны. Они освоили огромные мощности на Урале и в Сибири. Гитлер бросил Россию и Америку в объятия друг другу. Русские восстановят на средства немецких репараций – Сталин рассчитывает получить с Германии двадцать миллиардов долларов – разрушенную промышленность западных районов и таким образом удвоят мощь своего индустриального потенциала. Россия выйдет на первое место в Европе по мощи и наступательной силе.
– Значит, – спросил кюре, – выхода нет? Значит, через пять-шесть лет большевики заставят меня служить мессу в честь его святейшества Сталина?
– Как вам сказать… В общем-то, могут, конечно. Если мы будем вести себя как агнцы – заставят. Нам нужно делать ставку на развитие национализма в России, тогда, может быть, они рассыплются… Здесь только нельзя глупить. Если раньше Сталин имел металлургию на Украине и совсем немного – на востоке, если раньше Украина кормила пшеницей страну, то теперь все изменилось. В подоплеке национализма всегда лежат интересы тех или иных групп населения, связанных с делом, или, используя марксистскую фразеологию, – с производством. Когда я сам произвожу что-то, я чувствую себя по-одному. Но когда появляется конкурент, я себя чувствую по-иному. В условиях нашей системы конкуренция живительна. В условиях системы Сталина конкуренция лишь травмирует людей. Посылать в будущую Россию диверсантов, которые бы взрывали заводы, – смешная затея. А вот если наша пропаганда точно и аргументированно докажет национальностям России, что каждая из них может существовать, разговаривая только на своем языке, – это будет наша победа, и противопоставить этой победе русские не смогут ничего.
– Мои друзья в Ватикане считают, что русские за годы войны научились маневренности – и в действиях и в мышлении.
– Видите ли, – ответил Даллес, набив трубку, – я сейчас перечитываю русских писателей: Пушкина, Салтыкова, Достоевского… Я проклинаю себя за то, что не знаю их языка: русская литература, пожалуй, самая поразительная – я имею в виду их литературу девятнадцатого века. Я вывел для себя, что русскому характеру свойственно чаще оглядываться на идеальные примеры прошлого, чем рисковать в построении модели будущего. Я представляю себе, что они решат сделать ставку на аграрный класс России, уповая на то, что земля «все исцеляет» и все единит. Тогда они войдут в конфликт со временем, а выхода из этого конфликта нет. Уровень развития техники не позволит этого.
– Это интересно, – сказал кюре. – Но я опасаюсь, что вы ставите себя в ваших умопостроениях над ними, а не рядом с ними…
– Вы призываете меня вступить в ряды ВКП(б)? – улыбнулся Даллес. – Они меня не примут…
11.3.1945 (16 часов 03 минуты)
На пограничной заставе Штирлиц быстро решил все вопросы: обер-лейтенант оказался покладистым, славным парнем. Сначала Штирлиц даже подивился такой покладистости: пограничники славились чрезмерным гонором, словно бурши прошлого века. Но, поразмыслив, Штирлиц понял, в чем тут дело: жизнь в горах, на границе с нейтральной Швейцарией, в каком-то особом лунно-снежном мире, вдали от бомбежек, разрухи и голода, заставляла и обер-лейтенанта, командовавшего зоной, и всех остальных местных начальников угождать каждому, приехавшему из центра. Манера поведения пограничников, их угодливость и непомерная суетливость привели Штирлица к важному выводу: граница перестала быть непроходимой.
