Василий Лебедев - Искупление
* * *
От полка левой руки князь Дмитрий и Боброк выехали за костры и краем дубравы, казавшейся во тьме непроходимым лесом, углубились далеко в простор Куликова поля, где уже не слышно было треска сучьев, огня и многолюдного тихого говора, сливавшегося в сплошной гул низких мужских голосов. Не слышалось уже и запахов полкового варева и дыма, на Куликовом поле пряно пахли перезревшие травы, некошеные и не стравленные окотом. Завтра они, преклонливы и печальны, обагрятся кровиго великой, какой не суждено будет видеть ни одному полю на земле...
Начался чуть заметный подъем - то Красный холм. Остановились. По правую руку кто-то проскакал из ордынской стороны. Тревогой повеяло от этой ночной скачки. "Кто-нибудь из сторожевых воев", - подумал Дмитрий.
Дмитрий Боброк-Волынский считался волхвом в народе и среди бояр, и Дмитрий замечал у него порой странные взгляды, пронизывающие человека. И казалось князю, что только он, Боброк, может предугадать в эту ночь день завтрашний, день страшного суда земного. Как будто услыша помыслы великого князя, Боброк медленно слез на землю, прошел несколько шагов, потом припал всем телом к земле и замер. Конь Боброка подошел и стал над ним. Дмитрий различал лишь белый, вышитый подол рубахи, торчавший ниже кольчуги. Хотел окликнуть зятя, но увидел, что он лежит и слушает, припав ухом к земле.
Лишь сейчас, когда за спиной все слабее и слабее становился гул многотысячного воинства, готовящегося к смертному бою, а отсветы костров меркли, - лишь сейчас увидел Дмитрий над собой громадный купол звездного неба. Он загадал было на падающую звезду: коль падет в ордынскую сторону его победа... но ни одной звезды не упало.
- Что скажешь, Митрей?
Боброк по-прежнему лежал неподвижно, правым боком к русскому лагерю, левым - к Орде. Но вот поднялся. Угрюмо ответствовал:
- Заря ныне долго гасла - то верная примета, кня-же: доброе это знамение.
- А чего те мать-земля поведала?
Боброк молчал, и Дмитрий приступил к нему:
- Молви, Митрей!
Боброк пошуршал бородой по кольчуге. Вздохнул.
- В ордынской стороне слышен стук велик, и клич, и вопль, будто торги там снимаются, будто гром великий гремит, а назади их грозно волцы воют, по правой их стороне вороны кличут, а по левой будто горы шатаются - вельми гроза велика.
- А как Русь прослушал? Ну? - в нетерпении спросил Дмитрий.
- По реке Непрядве гуси и лебеди крылами плещут, грозу великую подают... А на нашей стороне, - повернулся Боброк в русскую сторону, тишина...
- А земля, княже... Слышал землю, плачущу надвое: едина страна, аки вдовица некая, страшно рыдает о детях своих на чужом языке, а другая, аки девица, вдруг возопит вельми плачевным гласом, аки в свирель, - очень жалостно слышать... Чаю, княже, победы, а наших... наших много падет.
И, ставя ногу в стремя, Боброк вымолвил тихо, будто кто-то мог их услышать:
- Не подобает сего в полках поведать.
Боброк был уже в седле, приумолкнув, будто ожидал, что вымолвит ему на это великий князь, но ни слова не обронил Дмитрий из темноты. Он отошел саженей на двадцать в глубину поля и остановился правым боком к Орде, сердцем - к русскому воинству.
Ночь плотно объяла его всей густотою своею, горьковатым запахом перезревших трав и тревогою, никогда не бывавшей доселе столь глубокой и тяжкой. "Слышал землю, плачущу надвое..." - все сильней пригнетали его душу эти слова Боброка, и не деться никуда от них, не посторониться, не уйти в темноту. О них напоминали затухающие огни приумолкшего русского воинства и нарастающий гул в ордынской стороне: там ясней и ясней были слышны ржанье коней, рев верблюдов - то приваливала к боевым тьмам обозная тяжкая крепь.
"...Землю, плачущу надвое..." - прошептал Дмитрий, и, казалось, впервые он уяснил для себя всю бездну людского горя, что разверзнется поутру на этом, не ведомом никому покуда поле. Это он, Дмитрий, привел людей земли своей, коим суждено будет лечь на этом поле и унести с собою тех, кто нашел с восхода, по ком восплачутся неведомые ему кочевые семьи... "Беру сей великий грех на душу свою..." - шептал Дмитрий страстно, подымая глаза к небу, сплошь усеянному звездами. И понял он, что только в страшной сече, своею кровью сможет он причаститься к безмерной скорби Руси и, быть может, великой радости победы...
Конь проржал во тьме, и Дмитрий вернулся к Боброку.
* * *
Остаток ночи Елизар Серебряник промыкался по полкам, растянувшимся по Куликову полю на невиданно большое расстояние - на целых семь, поди, верст! Он шагом направил коня мимо затухающих костров, мимо воев, уже знавших с вечера место свое на поле, а он все еще гадал, куда поставят их малую сторожевую сотню, и завидовал тем, кто сидел у костров, правил доспехи, готовил себя к рати, к смерти и тайно надеялся на жизнь.
- Елизаре!
Елизар присмотрелся и увидал в свете яркого костра среди простых дружинников Бренка. Костер горел за линией большого полка, за самой спиной передового, выдвинутого на самое жало завтрашнего татарского приступа. Бренок сидел в одной исподней рубахе и пришивал суровой ниткой деревянную застежку, длиной в палец, к верхней рубахе, чистой, вышитой по рукавам и подолу красными крестами.
- Премного о господе здравствуй, боярин Михайло! - еще с седла поклонился Елизар и спрыгнул на землю, едва не наступив на доспехи и оружие Брейка, сваленные в кучу.
- Садись, Елизаре! Чего взыскался?
- Великого князя, - ответил Елизар и только тут понял, что причина, по которой он полночи искал Дмитрия, так мала и неважна, что говорить о ней стыдно. Подумаешь, лебеди пролетели! И без них теперь ясно, что Орда недалече.
- Он тамо, на поле, - кивнул Бренок во тьму. - С чем ты прискакал?
Елизар ответил, стесняясь, но вокруг костра все рядные вой, десятники и сам Бренок серьезно приняли сообщение о спугнутых лебедях.
- Я доведу великому князю, а ты садись да сыру позобай, завтра некогда будет. - Бренок подвинул Елизару завернутый в холстину сыр.
- А ты, Михайло, рубаху ладишь - долгу жизнь чуешь, знать! - весело заметил Елизар.
Бренок ничего не ответил ему, лишь посмотрел в глаза долгим, печальным взором и стал прислушиваться к беседе у костра, прерванной появлением нового человека.
- ...и единому воину из полка серпуховского князя было ввечеру виденье предивное на небесах, - продолжал разговор десятник. - Явилось облацо великое от востока, от Орды, а на облаце том ордынской мурза. От закатной же стороны явились два юноши светлы со мечами острыма и рекли тому мурзе: а кто повеле вам грабить отечество наше? И начали сечи его на части.
- А ввечеру Василей Капица да Семен Онтонов узрели во поле виденье чудное: набежало с востоку эфиоп превеликое множество и все ко княжему шатру, а тут и явись внезапну Петр-митрополит со жезлом златым и почал тех эфиоп жезлом прокалати и всех про-боде!
Елизар послушал его немного, но дольше оставаться у светлого и теплого костра ему душа не дозволяла. Надо было снова отправляться за Красный холм, туда, где ходили на рысях две сторожевые сотни - Мелика и Тютчева. Он поклонился за хлеб-соль и, уже подтягивая подпругу и поправляя седло, слышал, как Бренок внушал кому-то:
- Река Дон за спиною нашей - то победы знак. Так и в досельны годы Ярослав Великой победил презренна Святополка.
Обе сторожевые сотни Елизар нашел скоро, он услышал их по топоту копыт: сотни подошли вплотную к стану татар и теперь уносили ноги, потому что со страху передовые полки ордынского воинства пускали стрелами во тьму. Даже когда сотня русских отскакала далеко, стрелы все еще шоркали во тьме жарко и жадно, - ордынцы били для острастки.
Уже к утру, когда перевалили через Красный холм, Захарий Тютчев, слегка стеснив коня Елизара в сторону, сказал:
- Ты мне ровно брат родной... Сейчас рассветет и сдвинутся рати... Давай, Елизаре, простимся, да крест мой прими, а я твой надену...
Они сняли кресты и обменялись.
- Ты мне ровно брат родной, - повторил Захарий. - Ты мне по сердцу пришелся еще в Орде, когда полонянку выкупали... Ежели со мною прилучится что, не забудь моих...
Они привстали в стргменах и крепко обнялись, трижды поцеловавшись в губы.
21
Тихим всплеском колокольного звона пришло утро восьмого сентября 1380 года. И текли те всплески от устья Непрядвы, от той походной часовня, что стояла позади левого крыла русских воинов. Крохотный колокол еле пробивал густой туман, облегший за ночь Непрядву, Дон и Куликово поле, и никому в то утро неведомо было, что колокол будит вокруг себя землю, коей на многие века суждено стать самой большой могилой на Руси.,
Крупная, погожая роса приклонила и обелила осенние травы. Щиты, латы, шлемы воинов - все было омыто росой, и сами они освежались ею, надевали последние, чистые, смертные рубахи, уже не таясь друг от друга, открыто приемля скоро грядущую смерть. Там, в утренних сторожах, в передовом полку, - там еще с вечера обрядились в эти рубахи и ждали в любую минуту, в любой час супостатов, а тут есть еще этот последний час, принадлежащий воину, его душе.
![Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы]](/uploads/posts/books/134414/134414.jpg)
