Евгений Анисимов - Петр Великий: личность и реформы
А как увидали, что царевич молиться не хочет, то взяв его под руки, поставили на колени, и один из нас, кто же именно (от страха не упомню) говорить за ним зачал: „Господи! в руци твои предаю дух мой!“. Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще. Той же, мню, яко Бутурлин, рек: „Господи! упокой душу раба твоего Алексея в селении праведных, презирая прегрешения его, яко человеколюбец!“ И с сим словом царевича на ложницу спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, дондеже движение рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро, ради его тогдашней немощи, и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкия смерти, ему разума помрачение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, яко бы спящаго, и, помолився Богу о душе, тихо вышли. Я с Ушаковым близ дома остались, – да кто-либо из сторонних туда не войдет, Бутурлин же да Толстой к царю с донесением о кончине царевичевой поехали. Скоро приехала от двора госпожа Краммер и, показав нам Толстаго записку, в крепость вошла и мы с нею тело царевичево опрятали и к погребению изготовили: облекли его в светлыя царския одежды. А стала смерть царевичева гласна около полудня того дня, сие есть 26 июня, яко бы от кровенаго пострела умер…».
Историки, сомневающиеся в подлинности этого документа, находят немало противоречий, которых не могло быть в письме столь близко знакомого с делом Алексея А. Румянцева, сомнителен также адресат, неясна цель такого опасного по тем временам послания. Когда читаешь письмо целиком, нельзя не обратить внимание на обороты и слова, близкие к письменной речи человека из среды духовенства, – Румянцев же был подлинный солдат, не особенно образованный и умный. Но вместе с тем нельзя отбрасывать и ту мысль, что письмо стало известно из копий, и вполне возможно, что при копировании его, затертое до дыр, редактировали, дополняли. Такое не раз бывало с письменными памятниками. Однако, даже ставя под сомнение подлинность письма, нельзя не удивляться его драматичности, живости, детальности передачи всех моментов этой зримо встающей перед нашими глазами подлинно шекспировской сцены казни-убийства неугодного наследника. Для того чтобы сочинить эту потрясающую сцену, не имея в руках спрятанного полтора века за семью печатями дела Алексея и не зная всех обстоятельств, ему сопутствовавших, нужен, несомненно, великий талант мистификатора и драматурга. Но при этом нельзя никогда забывать, что талантливейшим драматургом бывает сама жизнь, за которой только успевай записывать.
Смерть царевича породила волну слухов и пересудов. Один из несчастных «клиентов» Тайной канцелярии под пыткой сказал: «А что и государя весь народ бранит, и то он говорил, а слышал на Обжорном (ныне Сытном. – Е. А.) рынке, стояли в куче неведомо кто, всякие люди, и меж собой переговаривали про кончину царевича, и в том разговоре его, государя, бранили и говорили, и весь народ его, государя, за царевича бранит». Другой подследственный показал на своего товарища, будто тот говорил, «что когда государя-царевича не стало и в то время государь на радости вырядил в флаги фрегат и вышел перед Летний дворец». И это была правда: 27 июня 1718 года – на следующий день после смерти царевича – Петр торжественно отпраздновал очередную годовщину Полтавской победы. Мы никогда не узнаем, что было у него на душе, но этим символичным поступком на глазах потрясенной столицы Петр стремился показать, что для него нет ничего превыше ценностей государства, во имя которого он жертвует всем, что у него есть, в том числе памятью сына. После смерти царевича во всех особо важных официальных документах имя нового наследника престола, Петра Петровича, упоминается все чаще. Казалось, что острый династический кризис миновал, жизнь вошла в привычную колею и никто не оглядывался, меж тем как судьба уже шла по следу, «как сумасшедший с бритвою в руке». Не прошло и года после смерти царевича Алексея, как Петербург уже хоронил его официального преемника – 25 апреля 1719 года, проболев совсем недолго, умер малолетний наследник Петр Петрович.
Этот страшный удар, означавший крушение всех планов Петра, был для него абсолютно неожиданным, – мальчик рос здоровым и веселым. «Шишечка» – таково было его семейное прозвище, и Петр с нежностью относился к сыну, что хорошо видно из переписки с Екатериной. 24 июля 1718 года – месяц спустя после приговора Алексею – Екатерина писала Петру, находившемуся в Ревеле: «О себе доношу, что я за детками, слава богу, в добром здоровье. И хотя, пред возвращением моим в Питербурх, Пиотрушка был в здоровье своем к последним зубкам слабенек, однако ныне, при помощи божий, в добром здоровье и три зубка глазовых вырезались. И прошу, батюшка мой, обороны: понеже немалую имеет он со мною за вас ссору, а имянно за то, что когда я про вас помяну ему, что папа уехал, то не любит той речи, что уехал, но более любит то и радуется, как молвишь, что здесь папа».
26 апреля 1719 года на траурной службе в Троицком соборе при выносе тела Петра Петровича произошла в высшей степени выразительная и зловещая сцена, которую затем тщательно уточняли следователи Тайной канцелярии. Псковский ландрат Степан Лопухин, дальний родственник Евдокии Лопухиной, что-то сказал своим знакомым, а потом рассмеялся. Стоявший рядом с ним подьячий Кудряшов объяснил присутствующим на панихиде причину кощунственного в этот момент смеха: «Еще его, Степана, свеча не угасла, будет ему, Лопухину, и впредь время». Схваченный по доносу Кудряшов с дыбы признался, что «говорил он, что свеча его, Лопухина, не угасла потому, что остался великий князь (сын царевича Алексея Петр – ровесник умершего наследника. – Е.А.), чая, что Степану Лопухину вперед будет добро».
Да, действительно, свеча Петра угасла, а свеча ненавистных ему Лопухиных разгоралась – сирота, великий князь Петр Алексеевич, в сущности брошенный на произвол судьбы своим дедом, подрастал, внушая надежды всем врагам великого реформатора. Это не могло не беспокоить царя. И вот 5 февраля 1722 года он принял упомянутый уникальный в российской истории «Устав о наследии престола», узаконивший право самодержца назначить наследником престола того, кого ему заблагорассудится. Не случайно в преамбуле закона упоминается прецедент с Иваном III, вначале назначившим наследником внука Дмитрия, а затем переменившим свое намерение и передавшим престол сыну Василию. Имя великого князя Петра Алексеевича не упоминается в «Уставе», но явно читается между строк. Там же проглядывает и истинный смысл акции Петра, как бы говорящего: «Престол отдам кому угодно, только не корню Лопухиных – погубителей дела жизни моей!» Однако даже в той сложной ситуации, которая возникла после смерти наследника престола, Петр, как всегда, не терял головы. Вслед за публикацией «Устава» 1722 года он предпринял очередной и очень важный шаг: 15 ноября 1723 года был обнародован манифест о предстоящем короновании Екатерины Алексеевны. Основанием этого решения служила историческая традиция христианских государств, и в особенности Византийской империи, наследниками которой, как известно, считали себя русские великие князья и цари: «Понеже всем ведомо есть, что во всех христианских государствах непременно обычай есть потентатам супруг своих короновать, и не точию ныне, но и древле у православных императоров греческих сие многократно бывало…» Кроме того, особо подчеркивались исключительные личные качества Екатерины «как великой помощницы» в тяжких государственных делах, и в особенности ее мужественное поведение на Пруте, о чем уже было рассказано выше. Все это, по мысли Петра, позволяло «данною нам от Бога самовластию за такие супруги нашея труды коронациею короны почтить…». В мае 1724 года в главном храме России – Успенском соборе Московского Кремля – состоялась церемония коронования супруги первого российского императора, о чем также торжественно было оглашено на всю страну. В описании торжества подчеркивалось, что корону на голову Екатерины возложил сам Петр: «…архиереи поднесли Его императорскому величеству корону, которую изволил сам Его величество також-де держа скипетр, возложить на главу венчаемой государыни». И хотя во время коронационных торжеств не шла речь о наследовании престола, все наблюдатели именно так и поняли смысл происшедшего в Успенском соборе. Французский посол Ж.-Ж. Кампредон сообщал в Париж: «Весьма и особенно примечательно то, что над царицей совершен был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга». Возникает естественный вопрос: почему же восемь месяцев спустя после коронования императрицы Петр, умирая, официально не объявил о своем намерении передать ей всю полноту власти? Думаю, дело не только в том, что царь, как уже говорилось, не ожидал столь скорой смерти, – сильные приступы болезни стали для него обычными в последние годы. Главной причиной колебаний царя стал глубокий конфликт в его семье осенью 1724 года, вызванный делом Виллима Монса, потрясшим петербургское общество.
