Роберт Бартлетт - Становление Европы: Экспансия, колонизация, изменения в сфере культуры. 950 — 1350 гг.
Эти регионы имели огромное культурное значение, а перемены Высокого Средневековья коснулись самого их расположения: они более не лежали на дальних географических окраинах. Иерусалим практически столетие находился под властью христиан. Рим получил возможность обратить свой взор на католические церкви королевства Сицилия и на восток, в франкскую Грецию. Сантьяго, лишившийся знаменитых колоколов в результате нападения в 997 году мусульманского войска под командованием Аль-Мансура, получил их назад из кордовской мечети, когда Кордова пала в 1236 году под ударами Фердинанда III{992}: легко уязвимый в X веке, этот священный город теперь отстоял далеко вглубь от границ христианского мира и был надежно защищен многомильным буфером христианской земли. Таким образом, к XIII веку символический центр тяжести латинского христианства значительно приблизился к его социально-экономическому центру. Святые места и наиболее крупные города, святыни и центры производства были теперь связаны намного более тесными узами, чем в Раннем Средневековье.
Протяженная граница католической Европы, тянувшаяся от Испании до Финляндии, четко делилась на две зоны. В Средиземноморье католики противостояли мусульманским (и греческим) обществам, которые были не менее богаты и имели не менее развитые города и культуру. Оставаясь ярыми религиозными противниками католиков, мусульмане имели с ними общее в том, что тоже исповедовали монотеистическую веру, основанную на священном писании, божественном откровении и, вопреки распространенному, но не вполне компетентному мнению, отрицании идолопоклонства. Ситуация в Восточной и Северной Европе была в корне отличной. Здесь католикам противостояли менее населенные, по преимуществу сельские и неразвитые в культурном отношении общества, чье отсталое и неграмотное население исповедовало местные политеистические верования и идолопоклонство. В результате таких фундаментальных различий между исламом Средиземноморья и восточноевропейским язычеством по-разному сложилось история как самого завоевания и обращения в христианскую веру этих регионов, так и последующего утверждения Церкви в культурной и идеологической сфере.
Первое крупное следствие этих различий проявилось в том, что в Северной и Восточной Европе обращение в христианскую веру стало по сути составной часть более широкого процесса переориентации или, если говорить точнее, вестернизации, усвоения принципов и норм романо-германской цивилизации в том виде, как они сформировались на территории бывшей империи Каролингов. Интеграция западных славян-язычников в католический мир в XII веке совпала с появлением письменной документации, созданием инкорпорированных городов и началом чеканки монеты. Появление письменной культуры, городов и денег составляли часть той широкой социально-культурной трансформации, в которой христианизация играла очень существенную, но не исключительную роль. Языческая знать сама признавала авторитет и могущество христианского мира, и примечательно, что представители этой знати приняли христианство раньше, чем основная масса их населения. Один источник передает спор, состоявшийся во время миссионерской кампании 1128 года, когда группа померанских язычников, выступавших за принятие христианской веры, высказала мнение, «что невероятно глупо отделять себя, словно младенцы — жертвы выкидыша, от лона Святой Церкви, в то время как все провинции соседних государств и весь римский мир давно приобщились к христианской вере»{993}. Заметим между прочим, что этот тенденциозный пассаж вышел из-под пера христианского автора, но нет сомнения, что пример «всего римского мира» был действенным инструментом агитации. Уже в VIII веке христианским миссионерам советовали напоминать язычникам о «достоинстве христианского мира, в сравнении с коим они представляют действительно ничтожное меньшинство, выступая хранителями своих древних предрассудков»{994}.
В Средиземноморье ситуация была совершенно иной. Здесь, по всей видимости, подчинение мусульман христианам неизменно становилось следствием военного поражения, в силу чего темпы обращения мусульман в христианство оставались очень низкими. По сравнению с языческими народами Восточной и Северной Европы мусульмане обладали существенно более формализованной и универсальной религией, действовали в соответствии с собственным священным писанием и своими законами и всегда могли рассчитывать на помощь или убежище у братьев по вере в соседних исламских государствах. Они были представителями более широкого мира, который вполне мог соперничать с Западом в могуществе, богатстве и культуре.
Различия в колониальной ситуации на этих двух участках границ католического мира усугублялись разным отношением христианских правителей к праву неверных на отправление своего религиозного культа. В случае политеистического идолопоклонства на официальном уровне право на исконный культ никогда не предоставлялось. Иногда те методы, какими шло насаждение новой власти, свидетельствовали о сохранении культового синкретизма, но не было случая, чтобы христианский правитель или церковные власти официально допускали послабления в отношении языческого культа. Подчас решительное разрушение исконной классовой структуры общества было как раз продиктовано стремлением защитить новообращенных и подавить отступников. Столкнувшись в Пруссии с массовыми восстаниями наподобие «Великого отступничества» 1260 года, Тевтонские рыцари сделали христианское вероисповедание главным критерием лояльности автохтонного населения к новым властям. Зарекомендовавшим себя «благонадежными» предоставлялась личная свобода и льготные права наследования независимо от их прежнего статуса по прусскому закону. Политическая лояльность стала отождествляться с готовностью отказаться от нехристианской религии.
В то же время в Средиземноморье мусульманским общинам зачастую предоставлялись одинаковые права с иудеями, то есть гарантировалась возможность беспрепятственного, хотя и в определенных пределах, отправления общинного культа. При том, что в отвоеванных у мусульман испанских городах главные мечети превращались в церкви, мудехары — исламские подданные христианских правителей — продолжали исповедовать ислам вплоть до начала XVI столетия. Как написал о Валенсии историк Роберт И. Бернс: «В этой христианской земле можно было чаще слышать зов муэдзина с минарета, чем звон колоколов с колоколен»{995}.
Различная политика христианских властей в отношении язычества и ислама имела еще одно парадоксальное последствие: коренное население в государствах Средиземноморья в гораздо большей степени соответствовало своему положению подданных и жителей колоний, чем во многих случаях на севере и востоке Европы. В языческой Восточной Европе выбор стоял очень остро — между сопротивлением и крещением, и многие дальновидные местные династии и знать выбирали второе. В Средиземноморье существовала третья возможность — жить на правах религиозной общины, которая хоть и потерпела поражение, но не поставлена под запрет. В результате в таких регионах, как Скандинавия или княжества западных славян, при обращении в христианство сохранялась преемственность власти, и местные династии сохраняли свое господство. К примеру, великие герцоги Мекленбургские, правившие вплоть до 1918 года, были прямыми потомками языческого князя XII века Никлота. В Средиземноморье же власть туземных правителей не простиралась дальше пределов узаконенной, но изолированной общины неверных, или, как называли себя сами мусульмане, дхимми (dhimmi).
Ясно, что новые структуры и новые поселения на европейской периферии создавались по образу и подобию существовавших в центре. В Западной Германии, Франции или Англии, после того как земля была расчищена и заселена, колонистам зачастую предоставлялись существенные привилегии, в частности, льготная рента или статус вольного поселения. Первые годы освоения порой оказывались для них не менее трудными, чем для переселенцев в Остзидлунг. Создание новых городов в центральных областях и на окраинах протекало по одному шаблону. Правители наподобие графа Шампани конца XII века Генриха Великодушного, расчищавшего землю под пашню и строившие мельницы, или его современника Филиппа Эльзасского, графа Фландрского, который активно чеканил монету, осушал болота и закладывал города{996}, энергично осваивали и развивали новые территории — точно так же, как их современники, больше проявившие себя на границах христианского мира, например, Викман Магдебургский.
Однако между внешними и глубинными областями имелись два различия. Во-первых, разным был сам масштаб заселения. На Пиренеях и в Восточной Европе новые поселения подчас создавались планомерно и широкомасштабно. Речь могла идти о тысячах акров земли, о десятках тысяч переселенцев. В области Толедо к той сотне населенных пунктов, которая существовала ко времени христианской Реконкисты 1085 года, в последующие столетия прибавились еще 80 новых поселений.{997} По оценке специалистов, под патронажем Тевтонских рыцарей в Пруссии было заложено почти 100 городов и 1000 деревень, а в Силезии за XII — начало XIV века появилось 120 новых городов и 1200 деревень{998}. В Средние века лишь немногие регионы Центральной Европы могли похвастать подобными масштабами освоения новых территорий. В английской Книге Страшного суда таких областей не отмечено. Было подсчитано, что в Пикардии за время Высокого Средневековья подверглись систематической расчистке от леса около 75 тысяч акров земли, то есть не более 1,2 процента от общей территории области{999}. Даже если включить в расчеты те площади, которые постепенное отвоевывались у леса и целины, но зачастую нигде не фиксировались, и принять их равными 300–375 тысячам акров (что, конечно, намного превосходит реальные цифры), то и тогда суммарные масштабы расчистки пашни не превысят 7 процентов от общей площади.
