Роберт Конквест - Большой террор. Книга II.
Неудовлетворенность документации с очевидностью обнаруживается в расхождениях советских источников по вопросу о датах смерти даже таких видных деятелей, как член Политбюро Влас Чубарь или начальник Генерального штаба маршал Егоров. Поскольку в целом ряде случаев в литературе называются две (а порой и больше, чем две) даты смерти, мне кажется уместным истолковывать их следующим образом: более ранняя дата отмечает время вынесения смертного приговора и является последней, отмеченной в следственном деле обвиняемого, казнь которого совершалась в ближайшие же дни. Если приговор был затем смягчен в результате нового административного решения, это не было отмечено в документах, доступных исследователю, и может быть установлено лишь на основе ряда других документов или свидетельств еще живущих работников НКВД. Но это всего лишь гипотеза. А в ряде случаев не менее вероятна просто путаница.
Когда в несколько другом контексте академик И. М. Майский на основании опыта эпохи культа заявил, что не каждому документу следует верить,[1151] он высказал также и пожелание, чтобы мемуарная литература осветила мотивы поведения людей даже и там, где документы достойны определенной степени доверия. И в самом деле, значительная часть недавней информации советского происхождения появилась в форме мемуарного и биографического материала. Материал этот весьма неравного качества. Вплоть до 1962 года (по крайней мере) только один Воениздат организовал специальную редакцию и допустил мемуаристов к своим архивам.[1152]
Как мы уже говорили выше, воспоминания советских граждан, переживших террор, представляют собой один из важнейших источников, подтверждающих, в частности, описания жизни в тюрьмах и лагерях, вышедшие за рубежами социалистического лагеря. Вспоминаются имена генерала Горбатова, маршала Рокоссовского, Григория Шелеста и других. Одно из лучших описаний жизни в лагере принадлежит перу Йожефа Лендьела, венгерского коммуниста с большим партстажем; его книга «От начала до конца» вышла в Будапеште, где в период оттепели ей была присуждена премия имени Кошута. К другой категории, конечно, относится повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», дающая в беллетристической форме замечательно точное описание жизни за проволокой. Как отметил один советский критик,[1153] автор показал нам день из относительно благополучного периода лагерной жизни своего героя.
Солженицын описывает, правда, период более поздний, чем большой террор; период, когда смертность в лагерях существенно сократилась. Я, тем не менее, щедро цитировал эту повесть прежде всего потому, что, будучи исключительно живо написанной, она не дает возможности обвинить автора в искажении действительности. Кроме того, изменения, которые имели место в системе ГУЛАГа, не столь существенны, и их хорошо видно из сравнения с другими, тоже цитируемыми здесь источниками, в то время как день солженицынского героя — квинтэссенция этой системы в стадии полного совершенства.
3. Имеется также и некоторое число «официальных» материалов обоих периодов, не предназначенных для публикации. Самые содержательные из них — материалы «Смоленского архива»: документы Смоленского обкома ВКП[б], охватывающие период до 1938 года и захваченные в июле 1941 года немцами. Из этих документов было отобрано почти наугад около 500 папок, отосланных затем в Германию, где они попали в руки к американцам. Этот «архив» содержит живую документацию террора — больше в партийном, чем в общенародном разрезе — на территории Западной области, охватывавшей в 1929–1937 годах все пространство между Белоруссией, Украиной, Московской и Ленинградской областями с населением в шесть с половиной миллионов человек. Профессор Мерль Файнсод блестяще обработал эти документы в своей книге «Смоленск под советской властью».
В нашем распоряжении, хотя в неполном виде, имеется также секретная редакция государственного плана на 1941 год, с помощью которой можно составить понятие об объеме принудительного труда в системе ГУЛАГ а НКВД.
Некоторое число документальных свидетельств из самих ИТЛ тоже имелось на Западе уже в сороковых годах. Доклад Хрущева на закрытом заседании XX съезда также попал на Запад по тайной линии связи; он до сих пор так и не опубликован в Советском Союзе, а полученный за границей текст никогда не был официально признан правильным. В последнее время из Советского Союза поступила еще кое-какая, хоть и менее значительная документация. Это стенографические записи или обзоры дискуссий на доверительных встречах советских историков.
4. Свидетельства жертв, выехавших за пределы коммунистического мира и опубликовавших свои воспоминания на Западе. Среди них весьма замечательные личности, умеющие наблюдать, живо описывать и заслуживающие полного доверия. В нашем распоряжении имеются воспоминания видного литературного критика Иванова-Разумника, вдовы члена Политбюро компартии Германии Маргариты Бубер-Нойман, замечательного историка профессора Штеппа. К счастью (только в интересах исследования, конечно), один из ведущих исследователей проблемы принудительного труда, профессор Сваневич сам побывал в лагерях и едва-едва избежал расстрела в Катыни. Не менее драгоценны свидетельства и не столь выдающихся бывших з/к: Солоневича, бывшей швейцарской коммунистки Элиноры Липпер и получивших право убежища в Австралии Владимира и Евдокии Петровых.
Мы находимся в благоприятном положении в отношении получения взаимодополняющей информации о концлагерях — причем с существенными подробностями — из советских и несоветских источников. Д. Далину и Б. Николаевскому уже в 1948 году удалось, опираясь на свидетельства оказавшихся на Западе бывших заключенных, составить список в несколько сот лагерей и лагерных зон. Существование некоторых наиболее отдаленных и малоизвестных из них подтвердилось потом из советских источников, как, например, существование лагеря при золотом прииске Мальдяк в глубине Колымского края, о котором рассказал в своих воспоминаниях генерал А. В. Горбатов. Точно так же условия жизни в лагерях обрисовываются аналогичным образом в источниках обеих категорий. Свидетельство генерала Горбатова о том, как уголовные преступники «урки» обращались с политзаключенными, вполне аналогично свидетельствам заключенных, опубликованным на Западе. Хлебный паек на Колыме описан на Западе Элинорой Липпер совершенно так же, как Григорием Шелестом в его «Колымских заметках», опубликованных в советском журнале «Знамя». И так далее.
Полноценным и честным свидетельствам вырвавшихся на Запад заключенных не верили. Вайсберг так и пишет в своей книге:
«Я знаю, что я стану предметом нападок тех, кто сделали своей профессией защиту системы всеобщего обмана. Я знаю, что подобно всем моим предшественникам, я стану объектом бессовестной клеветы. Я не могу избежать этого, потому что нет законных средств для доказательства того, что я говорю правду. Советские карательные органы освобождают своих заключенных без бумаг и документальных свидетельств. Но История дает правде оружие, которого она лишает ложь. Ложь существует во множестве обличий, правда только в одном. Несколько сот человек выехали из СССР одновременно со мной. Некоторые из них, возможно, умерли или снова попали в тюрьму, но другие остались, наверное, в живых и пользуются свободой. Я не знаю, где они сейчас, но в один прекрасный день они также могут заговорить. И они скажут то же, что говорю я, и содержание их свидетельств подтвердит правдивость моего рассказа».[1154]
5. Последний и наиболее спорный из наших первоисточников — свидетельства лиц, имевших доступ к политической и полицейской информации. Сюда относятся несколько книг особого рода.
В тоталитарном государстве проблема научного доказательства принимает специфические формы. Официальные заявления власти не заслуживают в нем доверия, потому что многие из них совершенно очевидно лживы. В результате, правдивая информация просачивается лишь в форме слухов.
Новейшие советские признания подтверждают, что утечка даже самых секретных данных продолжалась и в самом 1937 году; это видно хотя бы из того, что насильственный характер смерти Орджоникидзе не остался тайной даже для низовых партийных работников, как и для нескольких эмигрантов, появившихся в то время на Западе. Разумеется, не всякий слух верен и не все, что передается из уст в уста — правда. В политической информации самый верный, хоть и не безупречный, источник — слухи на высоком политическом или полицейском уровне. Один из ярчайших примеров — нашумевший в свое время очерк «Московский процесс» (Письмо старого большевика). Это «Письмо» впервые появилось в номерах от 22 декабря 1936 и 17 января 1937 г. меньшевистского «Социалистического вестника», выходившего в то время в Париже, а затем было перепечатано отдельной брошюрой в 1937 году в Нью-Йорке. Его автором оказался потом (оставшийся поначалу анонимным) Борис Николаевский, никакой не старый большевик, но старый меньшевик, работавший некоторое время после Октября директором Института Маркса и Энгельса и сохранивший, кроме того, свои еще дореволюционные связи кое с кем из большевиков. Рыков, например, приходился ему шурином. А с Бухариным, когда тот приезжал в Европу в 1936 году, Николаевский имел несколько встреч. Бухарин и послужил источником для описания определенных настроений в партии, как они поданы в очерке. Большая часть информации Николаевского, однако, и, в частности, все места, оценивающие положение в конце 1936 года, опираются на другие источники — главным образом, на сведения, полученные от Карла Раппопорта, известного французского и русского коммуниста и друга Ленина. В господствовавшей в то время обстановке, более свободной, чем в последовавший период сталинщины, разговоры и настроения, имевшие место на довольно высоком уровне старого состава партии, могли просочиться в этом виде за границу, что, впрочем, повторилось и при Хрущеве. «Московский процесс» не должен, конечно, расцениваться как первоисточник; используя его, мы старались не забывать, что это информация из вторых рук.
