Николай Данилевский - Россия и Европа
Подобные примеры бывали в истории. Все государства, возникшие из развалин Александровой монархии (Египет, Сирия, Понт и пр.), были греческими по духу и по господствовавшей в них культуре, а сами народы, их составлявшие, до того утратили свою самобытность и свой характер, что ежели бы, например, мы не имели других источников для сведений о Боспорском царстве, кроме выкапываемых из развалин и гробниц пантикапейских и фанагорийских древностей[14], то должны бы были полагать, что приазовские страны были исключительно населены греками. Ежели бы до отдаленных веков дошли отрывочные сказания о временах Анны, о деятельности Бирона, то без знакомства с предшествовавшими и последовавшими событиями будущие историки непременно бы заключили о нашествии немецких народов из некоей могучей страны Курляндии, подчинивших себе Россию, впоследствии, правда, изгнанных, но оставивших глубокие следы своего владычества, еще долго не исчезавшие. Самое призвание Анны, условия, которые хотели с нею заключить[15], отвержение их и т. д. должны были бы казаться остроумным критикам баснями, которыми народное тщеславие хотело прикрыть свое порабощение иноплеменниками. Нам, конечно, известно, что, к счастью, дело было не так; но несомненно, что русский характер истории Русского государства был обеспечен за ним, после крутой реформы, только с воцарением императрицы Елисаветы, хотя проявился с блеском лишь в великое царствование Екатерины. Следовательно, только с воцарением императрицы Елисаветы Русское государство соединило возможность сильной внешней государственной деятельности, доставленной ей реформою, с возможностью иметь русскую политику, преследовать русские государственные цели.
Главнейшая цель русской государственной политики, от которой она не должна никогда отказываться, заключается в освобождении славян от турецкого ига, в разрушении оттоманского могущества и самого Турецкого государства. С того времени, следовательно, как славянское дело могло быть поручено славянским же рукам,- и другая цель существования, другая идея австрийского конгломерата народов упразднилась совершенно. Таким образом. Австрийское государство было, в один и тот же момент, лишеноисторией и своего формального принципа, и внутренней причины своего бытия, т. е. лишено оправдания неестественного скопления разнородных элементов причинами внешней необходимости.
То и другое думал заменить Карл VI куском пергамента, известного под именем Прагматической санкции[16]. Но как ни крепка и ни долговечна по древнепергамскому способу приготовленная ослиная кожа - лист ее все-таки составляет недостаточно прочное и надежное основание, чтобы воздвигнуть на нем могущее противиться разрушительному действию времени государственное здание, не имеющее внутреннего смысла и не оправдываемое даже внешнею необходимостью.
В 1740 году Австрия, собственно, окончила свое историческое существование. С этого времени начинается ее распадение: она теряет Силезию, изгоняется из Германии Наполеоном I, позже формируется в особую империю, достигает временного преобладания в Германии и в Италии, но в конце концов изгоняется из обеих; готова была рухнуть под ударами ничтожной революции и небольшого мадьярского народца, спасается - своими и русскими - славянскими силами[17], но, лишившись внутреннего смысла своего существования, прибегает к всевозможным паллиативам для продолжения жизни, которая, не будучи оживотворяема духом, поддерживается только историческою инерцией.
Уже с царствования Марии-Терезии начинается падение и разложение Австрии. Самый сильный толчок дает ему Иосиф II своими реформаторскими попытками. Понимая, что Австрия лишена всякой внутренней связи,- что это только сброд племен и народов, соединенных случаем и внешнею необходимостью,- он задумал придать ему внутреннее единство германизацией ее частей. Иосиф II первый ввел во внутреннюю политику Австрии систему централизма, к которой столь же безуспешно прибегали впоследствии Бах и Шмерлинг. Этим пробудил Иосиф заснувший было дух народности как в славянах, так и в прочих народах Австрии. Он был первым невольным основателем будущего панславизма. Последовавшие войны с Французскою республикою и империей расшатали материальное благосостояние государства; но для поддержки его явился человек, одаренный гениальностью в полном значении этого слова.
Князь Меттерних сумел на тридцать с лишком лет замедлить разрушение обветшалого здания. Охранительный характер его деятельности заключался в совершенной противоположности с характером деятельности императора Иосифа. Иосиф своими либеральными реформами неосторожно вносит дух жизни туда, где ему нет места. Меттерниху удается на время заморить или, по крайней мере, усыпить крепкою летаргией эту неосторожно пробужденную жизнь. Меттерних - не централист, не дуалист, не федералист. Он, как бы это выразить,- опиумист, что ли,- усыпитель, который вполне сознает, что Австрии предстоят только две альтернативы: или спать непробудным сном, быть погруженной в летаргию, или распасться и сгинуть с лица земли. И вот он убаюкивает ее сладкими, дремоту наводящими, мелодиями; усыпляет ее всеми удобствами беспечной, дешевой, веселой материальной жизни; завешивает все щели, чтобы не проник в нее свет, затыкает все отверстия, чтобы не дошел шум извне. Но все же наружный свет мог сделаться столь ярким, наружный шум столь громким, что разбудил бы спящего. Меттерних употребляет все извороты своего гибкого ума, чтобы и снаружи загасить разгоравшийся свет или, по крайней мере, покрыть его толстым непрозрачным колпаком, чтобы повсеместно ввести тишину и спокойствие.
Прежде всего надо было позаботиться об этой тишине в тех трех пространствах, куда непосредственно открывались двери из Австрии: в Германии, в Италии и в турецких владениях. В самом деле, всякое движение в Германии не могло не проникнуть и в немецкие провинции Австрии, а через них и во всю Австрию, так как немецкие нити расходились всюду; всякое движение в Италии пробуждало Ломбардию и Венецию, а через них и все прочие части; наконец, всякое движение там, где всего менее, по-видимому, можно было ожидать его, на Балканском полуострове (хотя бы на самой оконечности его, в Греции), могло распространиться и на славянские народы Турции, а через них и на единоплеменников их в Австрии. И со всех трех сторон движение действительно начиналось. Его надо было подавить во что бы то ни стало, да еще как подавить - без борьбы, без слишком ощутительных усилий, ибо борьба и усилия суть пробудительные средства. Надо было все сделать одними усыпительными манипуляциями, напущением снотворного тумана или марева. И это было сделано и при каких еще затруднительных обстоятельствах!
Борьба с Наполеоном пробудила все силы Германии. Из этого пробуждения Пруссия извлекла огромные выгоды. По естественному ходу вещей, по естественному честолюбию этой державы стать во главе германской нации,- к чему побуждали ее все интересы, вся завещанная ей политика,- она должна была поддерживать это движение. Не было недостатка и в людях, понимавших эту необходимость. Меттерних сумел, однако же, ее устрашить мнимыми опасностями, сумел вечную соперницу Австрии обратить в послушное орудие ее целей. Не только народы Германии, но и многие государи ее противились преобладанию австрийского влияния. Либеральные наклонности одних,деспотические других казались одинаково враждебны австрийской системе; и те и другие должны были преклониться перед неподражаемым искусством канцлера.
В Италии предстояли те же препятствия - и со стороны народов, и со стороны государей. Сардиния играла тут ту же роль, что Пруссия в Германии; но тем не менее и здесь все пошло на австрийский лад.
Всего труднее было уладить дело с Грецией. Уже было замечено, что Меттерниху мало было уничтожить всякое враждебное его системе проявление, а надо было еще сделать это без шума, без борьбы, под сурдинкой, а если уже необходимость заставляла прибегнуть к силе оружия, то надо было выставить такую громаду сил, чтобы самая мысль сопротивления исчезла. Так и было поступлено с Италией, когда возникли возмущения в Неаполеи в Пьемонте. Для усмирения жалких шаек карбонариев[18]была не только употреблена сильная австрийская армия, но как грозное привидение была выставлена русская армия, уже предназначенная к походу, под предводительством Ермолова. Но в деле Греции все заставляло предполагать, что грозная сила России будет на этот раз не на стороне тишины и спокойствия во что бы то ни стало. Это был честный бой за независимость единоверного России христианского народа против невыносимого мусульманского гнета. Тут нечего было бояться революционной и либеральной заразы, и вообще для России не страшной. В глазах всей России как восстание греков, так и русская им помощь казалась священною обязанностью - чем-то вреде крестового похода, не имеющего ничего общего с политическими треволнениями. Восстание это, следовательно, с самой подозрительно-полицейской точки зрения не могло иметь своим результатом политико-либеральной пропаганды. Все предания русской политики были в пользу такого взгляда. Не вступалась ли великая Екатерина за угнетенных Турцией христиан, не возбуждала ли она греков к восстанию? Сам император Александр не содействовал ли восстанию сербов? Наконец, личный характер русского государя, либеральный, любящий популярность, мистически религиозный, также заставлял предполагать, что Россия употребитвсе силы на помощь своим единоверцам, что освободитель Европы захочет украситься еще более блестящим венцом освободителя Востока. Если уже умение Меттерниха заставить Россию действовать в общих европейских делах, вопреки ее интересам, вопреки личным склонностям ее монарха, могло назваться чудом политического искусства, то успех его в деле Греции должен считаться истинным шедевром. Кроме главной и прямой цели канцлера - охранения безмятежного сна Австрии и необходимого для этого усыпления Европы,- впутывая Россию в свою политику, он достигал еще другой побочной цели; с одной стороны, когда дело шло об Италии, Испании, Германии, взваливал на Россию всю тяжесть злобы и негодования Европы, с другой - когда дело шло о Востоке, ослаблял к ней симпатии ее единоверцев и единоплеменников, что, как полезное для Австрии, не могло ускользнуть от прозорливости руководителя ее судеб.
