Сергей Соловьев - Император Александр I. Политика, дипломатия
Итак, Людовик XVIII должен был возвратиться, Франция примет его без условий, но что такое Франция? Где слышится ееголос? Все молчит, все недвижимо. Наполеон уехал из Парижа; он живет в Мальмезоне вместе с падчерицей своей, бывшей голландскою королевой Гортензией; он не идет к западным берегам Франции, чтобы оттуда отправиться в Америку; он все еще чего-то ждет, нетерпеливо прислушивается, не раздастся ли где голос, призывающий его остаться; новсе тихо. Вместо Наполеона во главе французского правительства Фуше; но и Фуше нечего делать при этом всеобщем бездействии; если не с кем бороться, нечего улаживать, ему остается одно — обманывать людей, которые незнакомы с положением дел во Франции и которые, видя Фуше наверху, думают, что он силен, может все сделать. И Фуше обманывает Людовика XVIII, всю Европу; король думает, что если Франция примет его, и примет хорошо, то по милости Фуше; колдуну отлично удался обман: бури вовсе нет и не от чего ей быть, а все думают, что она заклята чародейною силой. Фуше — сила, с которой надобно считаться: он держит в своих руках корону.
Но есть еще другая сила вне Франции: это Талейран. Фуше уверяет, что он возвращает Бурбонов и должен удержать за это при них первенствующее значение. Талейран также хочет иметь первенствующее значение: он в прошлом году настоял на возвращении Бурбонов; он в Вене поднял значение Франции, без него Людовик XVIII со своим любимцем Блака, со своими эмигрантами наделал множество ошибок и потерял престол; он, Талейран, устроил новую коалицию против Наполеона, он поддерживал Бурбонов; Людовик XVIII возвратится теперь снова по его милости и, чтобы удержаться на престоле, должен подчиниться вполне его руководству, чтобы не было при дворе никакого другого влияния. На другой день после Ватерлооской битвы Талейран приехал в Брюссель, возвращаясь из Вены; он остановился здесь, не поехал к королю в Гёнт, явился особою, самостоятельной силой, с которой Людовик XVIII должен был договариваться. Талейран сейчас же стал разглашать условия договора: катастрофа 20 марта была прямым результатом ошибок некоторых министров, особенно Блака, прямым результатом действия эмигрантов, которыми окружил себя граф Артуа; Блака должен быть удален; министры должны действовать заодно и отвечать друг за друга; должно быть провозглашено всепрощение; людям и интересам революции должна быть дана полная безопасность. Талейран говорил, что королю нельзя возвратиться в Париж прямой дорогой чрез северные департаменты, вслед за иностранными войсками; что ему надобно явиться в южных областях, где народонаселение более предано Бурбонам, здесь окружить себя французами и, таким образом, заставить иностранцев уважать в себе независимую силу.
Но Веллингтон дал знать королю, что ему выгодно приблизиться к северной французской границе, 22-го июня Людовик XVIII оставил Тент и приехал в Монц в одно время с Талейраном; но последний и тут не поспешил представиться королю, занял дом на противоположном конце города, начал принимать посетителей и говорить с ними без всякой сдержанности о текущих событиях. Король не приглашал Талейрана, а между тем главное условие его было исполнено: Блака удален, потому что против любимца были и либералы, и эмигранты; первые требовали удаления человека, который, по их мнению, оттягивал короля к старой Франции; эмигрантам Блака мешал своей самостоятельностью: они надеялись без него совершенно овладеть слабым королем; со всех сторон кричали, что Блака страшно непопулярен во Франции; что с ним нельзя возвратиться. Блака подал в отставку и назначен был посланником в Неаполь. Людовик XVIII плакал на расставании со своим другом, который очень хорошо понимал старика. «Первые дни, — говорил Блака, — он обо мне потоскует, но скоро привыкнет без меня обходиться, скоро привыкнет к другому».
У Людовика XVIII недостало твердости удержать Блака; но у него достало твердости не послать за Талейраном, а Талейран не знал, в чем король слаб и в чем тверд. Составлялось новое министерство, а за Талейраном не посылали. Поццо-ди-Борго, Шатобриан и другие, считавшие в это время нужным иметь Талейрана в министерстве и его влиянием уравновешивать влияние графа Артуа с эмигрантами, уговаривали Талейрана ехать к королю: «Если вы не поедете, то он не станет вас дожидаться, уедет из Монса». Талейран улыбался. Это было вечером, а ночью ему дают знать, что король велел приготовить лошадей к четырем часам утра. Тут лицо знаменитого дипломата приняло другое выражение, улыбка исчезла; Талейран спешит одеться и скорее к королю. Тот принял его как победитель, и, быть может, ни один полководец так не торжествовал своей победы, решавшей судьбу царств, как Людовик XVIII торжествовал победу над Талейраном; он дал вполне почувствовать побежденному всю тяжесть поражения. Чтобы поправиться, сломить гордость победителя, Талейран грозит покинуть службу, просит позволения ехать в Карлсбад. «Карлсбадские воды превосходны, — отвечает король, — они вам очень помогут, до свидания!» Король уехал.
Выдержал, а Талейран все же остался министром, остался точно таким же образом, как Блака был удален: и свои, а главное, чужие, Поццо-ди-Борго, Веллингтон, представили необходимость удержать Талейрана, который и получил приказание вместе с другими министрами, остававшимися в Монсе, приехать к королю. Письмо от Веллингтона: советует ехать; и Талейран едет, в Камбрэ представляется королю и принимается благосклонно; ни слова о том, что было в Монсе. Но теперь пришла очередь Талейрану трубить победу: он убеждает министров, что королю при вступлении во Францию необходимо издать прокламацию, где он должен сознаться в своих ошибках и дать обещание исправиться. Прокламация написана; ее читают в Совете, где присутствуют принцы. Граф Артуа жалуется на унижение, которому хотят подвергнуть короля, заставляя его просить прощения в прошлых ошибках и обещать, что впредь не повторит их.
В прокламации говорится, что король был увлечен своими привязанностями. «Не хотят ли здесь указать на меня?» — спрашивает граф Артуа. «Да, — отвечает Талейран. — Вы сделали много зла». «Князь Талейран забывается», — говорит граф Артуа. «Быть может, я и забываюсь, но правда выше всего», — отвечает Талейран. «Только присутствие короля меня сдерживает, — кричит герцог Беррийский. — Иначе я не позволил бы никому так обращаться с моим отцом». Король спешит утишить бурю: объявляет, что ему одному принадлежит право судить о том, что говорится в его присутствии; что он не может одобрить ни прокламации, ни спора, который произошел по ее поводу; что надобно изменить ее. Составили новую прокламацию, которую король одобрил; но и в ней король признавал, что, может быть, сделаны ошибки, потому что бывают трудные времена, когда самые чистые намерения не могут направить на путь истинный; один опыт может научить, и он не будет потерян.
Король обещал, что отныне министры будут действовать заодно; уверял владельцев национальных имуществ (прежних церковных и эмигрантских), что приобретенная ими собственность неприкосновенна; обещал прощение тем французам, которые были увлечены другими к измене, но исключал из прощения главных виновников преступления. Партия графа Артуа была недовольна прокламацией: программа Талейрана была в ней слишком явна; не были довольны и те, которых именно хотелось удовольствовать, не были довольны исключениями из амнистии. Не прокламация прокладывала дорогу Бурбонам ко вторичному возвращению: как в прошлом году, так и теперь прокладывали им дорогу иностранные войска, которых государи считали возвращение Бурбонов простейшим разрешением трудного вопроса; и чем далее входили иностранные войска во внутренность Франции, тем биржевой барометр поднимался все более и более, и Париж оживился по-прежнему — самый верный знак, что Людовик XVIII поселится опять в Тюльери. Остатки императорских войск пошумели было против Бурбонов, представив на вид палатам, что войско было оскорблено Бурбонами, что ему нельзя с ними ужиться. На это не палаты, а само войско должно было отвечать, отвечать не словом, а делом, должно было победить иностранные армии; но так как никто не мог надеяться на эту победу, то обращение войска к палатам с просьбой о защите от Бурбонов было странно и бесплодно.
Исход дела был ясен для Фуше, и он завел сношения с Людовиком XVIII; роялисты ободрились и с разных сторон начали приезжать к королю. Но до какой степени господствовала смута, до какой степени все ходили в потемках, не могли различать предметов и создавали себе небывалые страхи, — доказательством служит то, что роялисты, приезжавшие к королю, говорили о могуществе Фуше, без которого ничего нельзя сделать; настаивали, что королю надобно сблизиться с ним во что бы то ни стало; граф Артуа со своими настаивал на то же самое; необходимость сближения с Фуше выставлял и Веллингтон. Впоследствии Шатобриан верно представил этот хаос, благодаря которому Фуше получил такое значение, верно представил, как все противоположное перемешалось, соединилось, чтобы превознести могущество колдуна, «религия и нечестие, добродетель и порок, роялист и революционер, иностранец и француз»; 6 июля Людовик XVIII, находившийся в С.-Дени, дал знать Веллингтону и Талейрану, что готов принять Фуше и назначить его министром полиции. На другой день Талейран ввел с торжеством Фуше в кабинет королевский: Бурбоны преклонились пред революцией, цареубийца сделался министром брата Людовика XVI. «Я знаю услуги, вами мне оказанные, — сказал король Фуше. — Герцог Веллингтон уведомил меня о них. Я назначил вас министром полиции; надеюсь, что в этом звании вы мне окажете новые услуги». Когда новый министр откланялся, король сказал: «Нынче я потерял свое девство».
