Оскар Ратти - Самураи
Применение харагэй
Эти две концепции (хара, как точка централизации и интеграции, и ки, как централизованная, распространяющаяся энергия) нашли свое самое полное выражение в искусстве, известном в Японии как харагэй; в свою очередь, его теория и практика применялись в попытках преодолеть комплексные проблемы существования. Результаты часто были просто удивительными. Многие из величайших духовных лидеров Востока демонстрировали в своей жизни, так же, как и в своих работах, возвышенную оторванность от давления мирских событий и страстей, воспринимая и оценивая реальность с непреходящим спокойствием и ясностью. Основной характеристикой такого восприятия, помимо понимания важности любого аспекта мироздания, очевидно, являлась широта взгляда, позволявшая им охватывать многочисленные аспекты каждого феномена и исследовать различные сферы человеческого существования с уравновешенной и централизованной позиции духовной независимости. Эта позиция представляет собой резкий контраст с узким, односторонним и предвзятым взглядом децентрализованного человека, способного воспринимать лишь то, что находится очень близко к нему или в пределах прямой досягаемости, — его поле зрения сильно ограничено.
Как говорят, жизненная энергия этих «мудрых людей» вызывала восхищение, и харагэй считается одной из главных причин, позволявших даже самым старым из них сохранять здравый рассудок и до конца своей жизни активно участвовать в различных аспектах человеческой деятельности. Харагэй также часто приводится в качестве объяснения их стремления к определенным целям с неослабевающей и непоколебимой решительностью. Харагэй, который практиковали знаменитый аскеты и духовные лидеры монастырей в феодальной Японии, считается ответственным и за то полное безразличие к смерти (от огня или меча), которое многие монахи демонстрировали воинам Нобунага и Хи-дэёси. Присутствующих при этом буси. вполне естественно, восхитила такая демонстрация хладнокровия, и они интерпретировали его как презрение к смерти, а значит, и непоколебимую отвагу. Однако многие аскеты считали и презрение, и отвагу эмоциональными реакциями, являющимися, как таковые, формами выражения глубоко укоренившейся (и нежелательной) взаимосвязи с отдельными аспектами реальности, которую «мудрый человек» должен преодолеть. Безразличие, демонстрировавшееся такими людьми, было полной отрешенностью от той реальности, которая словно бы вечно вибрирует между такими противоположными явлениями, как жизнь и смерть, свет и темнота, радость и горе, мгновение и вечность. Для подлинного аскета реальность, по сути, однообразна, она всегда одна и та же; таким образом, во всеобщем масштабе вещей и явлений смерть от огня или меча по своей сути ничем не отличается от любого другого вида смерти, в том числе и мирного перехода в преклонном возрасте от сна к вечности. И смерть является такой же частью жизни, как любая другая из ее граней.
Таким образом, эта теория состоит из следующих ядер: равновесие, интеграция, невозмутимость и гармония — идеалы, которые человек Востока разделял с человеком западной культуры с незапамятных времен. Оба стремились к ним, хотя и различными путями, но при этом редко осознавали полностью истинное значение данной теории, и еще реже им удавалось жить в строгом соответствии с ее принципами. Обычно человек брал от теории харагэй те концепции, которые помогали ему удовлетворить конкретные, насущные потребности, оставляя для мудрецов (rаrа avis в любую эпоху) задачу ее понимания во всей комплексной полноте жизни в соответствии с ее самыми всеобъемлющими предписаниями. При таком условии все люди воспринимаются на одном уровне беспристрастного спокойствия, просто как человеческие существа — независимо от их этических, культурных или социальных особенностей и функций. Возможно, сами структурные ограничения человека делали идеал харагэй достижимым лишь в сильно разбавленных или модифицированных формах.
Например, в буддизме харагэй окутан метафизикой и трудным для понимания концептуализмом, либо интеллектуальным, как в Индии, либо интуитивным, как в Японии. В даосизме он вылился в панцентризм космических масштабов, а в конфуцианстве он был вкраплен политически и социально в неизбежную пирамиду восточной концепции иерархии. Смутно осознаваемый во всей своей целостности, харагэй обычно описывался на экзотическом и маловразумительном языке для интеллектуалов, в ритуалах и формализме для политиков и в целом наборе суеверий для широких масс населения Востока. Под самыми неожиданными названиями и в самых неожиданных формах харагэй появлялся снова и снова в теории и практике различных доктрин, создававшихся человеком в попытке справиться со страхами, наполняющими его существование. В таком виде он достиг современной эпохи и до сих пор присутствует в китайских концепциях традиционной медицины, долголетия и здоровья, выраженный в евгенических формах тай-цзи. Такие упражнения до сих пор интенсивно практикуются в Китае людьми любого возраста, выполняемые в типичном для них размеренном ритме, который в Японии ассоциируется с такими дисциплинами, как чайная церемония (тя-но-ю), драматические представления театров но, кабуки и традиционные танцы (одори), а также с современными производными древних стилей будзюцу, таких, как айкидо, кэндо, карате и дзюдо.
Более того, узкоспециализированное применение харагэй с интеллектуальной и рациональной точки зрения часто дегенерировало в субъективный эгоцентризм, который ставит всех и каждого, отличающихся от собственного я, в подчиненное или зависимое положение, таким образом, изолируя это я от окружающей его реальности. Результатом такой изоляции становится замешательство, еще большая неуверенность, и часто заканчивается катастрофой для части, оторванной таким образом от целого. Поразительным примером подобной искаженной интерпретации харагэй в серьезных вопросах высшей политики является отсутствие реакции у премьера Судзуки на желания императора во время заключительной фазы Второй мировой войны.
Император и его ближайшие советники (среди которых был барон Кидо) желали как можно быстрее прекратить военные действия, чтобы избавить свою страну от дальнейших трудностей, а ее жителей от новых страданий. Как пишет Кидо в своем дневнике, их намерения были переданы Судзуки «интуитивно» — то есть без конкретных слов или прямых указаний, поскольку люди, сведущие в искусстве харагэй (какими и должны быть лидеры страны), не должны всегда и во всем полагаться на слова. При использовании харагэй, этой «скрытой и невидимой техники» (Butow, 70), сообщение передается быстро и непосредственно, пусть даже в невербальной форме. За счет централизации в хара разные умы, как принято считать, приобретают способность сливаться в безмолвной гармонии и ясно понимать мудрость принятия политики, заключающейся в том, чтобы приспосабливаться к обстоятельствам и следовать вместе с потоком событий. Результатом этой попытки применения харагэй, которая попала в официальные документы японской истории и западные хроники того периода, стала мучительная агония Японии, поскольку Судзуки (вероятно, лучше владевший внешними формами, чем сутью харагэй) остался в неведении относительно необходимости внесения изменений в планы и поэтому продолжил военные усилия Японии. Неудивительно, что западные официальные лица, которые очень внимательно изучили все документы, пытаясь объяснить поведение японских властей и определить их ответственность, назвали доводы Кидо несостоятельными, а харагэй иррациональным, неясным, запутанным, двусмысленным или даже «искусством блефа».
В заключение наших заметок о харагэй мы должны добавить, что мудрые люди на Востоке очень рано осознали, что ки, как и хара или любую другую энергию, которую человек может приобрести в ходе своего жизненного опыта, можно исказить и методически использовать не на благо человека (что отождествляет ее с энергией жизни), а против него. Почти все уважаемые школы, которые внесли свой вклад в развитие восточной культуры, предупреждали своих последователей о такой возможности и старались не допустить подобных злоупотреблений. Тщательная проверка кандидата, желающего приобрести знания той или иной школы, и строгие меры предосторожности при их передаче должны были помешать попаданию этих знаний в неверные руки. Однако в то время как этой цели нельзя достигнуть автоматически за счет секретности (студент всегда имел возможность неверно использовать выработанную им ограниченную энергию ки), существовали многие школы, которые, к несчастью, исчезли — именно потому, что они уделяли особо пристальное внимание строгим мерам предосторожности и ограничивали передачу своих знаний и учений.
