Владимир Брюханов - Мифы и правда о восстании декабристов
Несколько больше кокетства звучит в его письме к сестре Марии Павловне, отправленном ранним утром 14 декабря: «Молись Богу за меня, дорогая и добрая Мария; пожалей о несчастном брате, жертве Промысла Божия и воли двух своих братьев. /…/ Наш Ангел [т. е. Александр I] должен быть доволен; его воля исполнена, как ни тяжела, как ни ужасна она для меня».
Решимость Николая, загнанного в угол, произвела впечатление и на Ростовцева. Весть об этом и принес последний к товарищам — это был смертный приговор некоторым из них и множеству других людей.
Вот теперь-то и лидеры заговорщиков, как неопровержимо показали дальнейшие события, впали в самую настоящую панику! В то же время позиция Рылеева и Оболенского стала жестче и решительнее.
Доклад Следственной комиссии описывает это следующим образом: «на другой день Рылеев при Оболенском, [И.И.] Пущине (старшем, приехавшим из Москвы) и Александре Бестужеве говорил Каховскому, обнимая его: „Любезный друг! Ты сир на сей земле, должен жертвовать собою для общества. Убей императора“. И с сими словами все прочие бросились также обнимать его. Каховский согласился, хотел 14 число, надев лейб-гренадерский мундир, идти во дворец, или ждать ваше величество на крыльце». Согласно воспоминаниям Штейнгеля, он об этой коллективной сцене у Рылеева узнал из рассказа последнего вместе с сообщением о миссии Ростовцева. Именно тогда же Рылеев сообщил Штейнгелю о и решающей роли Милорадовича, не допускавшего воцарение Николая (еще выше мы об этом писали).
Позже осторожность и благоразумие Каховского и прочих частично взяли свое. Доклад продолжает: Каховский «потом отклонил предложение за невозможностью исполнить, которую признавали и все другие. /…/ на очной ставке Каховский признал, что Александр Бестужев наедине уговаривал его не исполнять поручения, данного ему Рылеевым /…/.
Собрание их в сей вечер (13-го числа) было так же многочисленно и беспорядочно, как предшедшее: все говорили, почти никто не слушал. Князь Щепин-Ростовский удивлял сообщников своим пустым многоречием; [штабс-капитан Гвардейского Генерального штаба А.О.]Корнилович, только что возвратившийся в Петербург, уверял, что во 2-й армии готово 100 тысяч человек; Александр Бестужев отвечал на замечания младшего [А.П.] Пущина (Конно-пионерского): „По крайней мере об нас будет страничка в истории“. „Но эта страничка замарает ее, — возразил Пущин, — и нас покроет стыдом“. Когда же барон Штейнгель, удостоверясь более прежнего в ничтожности сил их тайного общества и как отец семейства, заранее устрашенный вероятными последствиями мятежа, спрашивал Рылеева: „Неужели вы думаете действовать?“ То он сказал ему: „Действовать, непременно действовать“, а князю Трубецкому, который начинал изъявлять боязнь: „Умирать все равно, мы обречены на гибель“, и прибавил, показывая копию с письма подпоручика Ростовцева к вашему величеству: „Видите ль? Нам изменили, двор уже многое знает, но не все, и мы еще довольно сильны“» — ложь о «предательстве» Ростовцева не рассчитывалась тогда на длительное применение, а опровергнуть ее Ростовцеву уже не оставалось времени и возможностей — если бы клевета успела до него дойти.
А без этого аргумента, возможно, Рылеев и не надеялся добиться хоть каких-нибудь действий от соратников!
По существу декабристов погнали в бой, как бы приставив к их спинам пулеметы — как гнали советских солдат-освободителей, спасавших (и действительно спасших!) Европу от гитлеризма в конце Второй Мировой войны! Сначала такой «пулемет» приставил к спинам Рылеева и Оболенского Милорадович, сообщив о письме Дибича, а затем уже и Рылеев с Оболенским ко всем остальным, организовав миссию Ростовцева!
Ниже мы приведем еще один скрытый уровень этой истории.
В процессе беспорядочных обсуждений совершенно исчезла руководящая идея „плана Милорадовича-Кирпичникова“: последовательное присоединение полков одним за другим, хотя и Трубецкой, и сам Батенков припомнили на следствии слова, обращенные этим последним к Якубовичу: „Чего думать о планах всего общества! Вам, молодцам, стоило бы только разгорячить солдат именем цесаревича и походить из полка в полк с барабанным боем, так можно наделать много великих дел“, — голова у него явно варила, но он чувствовал себя в новой компании все-таки сторонним, а главным заговорщикам, как покажем ниже, было уже не до победы восстания!
Остальных же гораздо больше занимали вопросы о том, что должны предпринять восставшие, уже собравшись на Сенатской площади — т. е. задача в конце-концов унести ноги стала главенствующей. Доклад об этом повествует: «В случае, если бы ваше величество решились послать в Варшаву к государю цесаревичу, заговорщики хотели требовать мест для стояния лагерем вне города, несмотря на зимнее время, в ожидании прибытия его императорского высочества, но не переставать требовать также и созвания депутатов под тем предлогом, что они все будут нужны или для упрощения цесаревича принять державу, или для торжественной присяги вашему величеству. Наконец, в том случае, когда бы великий князь Константин Павлович прибыл в Санкт-Петербург, они надеялись уверить его высочество, что все было произведено одним усердием к нему.
Таков был, по словам князя Трубецкого, объявленный ими друг другу план. Рылеев говорил только, что должно было войскам, ими возмущенным, прийти на Сенатскую площадь и начальнику их, Трубецкому, действовать по обстоятельствам, что они надеялись избегнуть кровопролития и посредством Сената, который думали принудить к тому, получить от вашего величества или от государя цесаревича согласие на созвание депутатов для назначения императора и установления представительного образа правления. Они хотели предложить депутатам проект Конституции, писанный Никитою Муравьевым. Князь Оболенский прибавляет к сему, что до съезда депутатов Сенат долженствовал бы учредить Временное правление двух или трех членов Государственного совета и одного члена их тайного общества (который был бы правитель дел оного), назначить и корпусного, и дивизионных командиров гвардии из людей, им известных, и сдать им Петропавловскую крепость. При неудаче они полагали (так показывают согласно князь Трубецкой и Рылеев) выступить из города, чтобы стараться распространить возмущение» — помимо беспорядочных мечтаний о спасении еще и дележка шкуры неубитого медведя — вместо организации и планирования его убийства!
Ростовцев не спас друзей от необходимости выступать. Мало того, Николай окончательно убедился в том, что заговор существует и, следовательно, представляет реальную угрозу.
На Милорадовича и А.Н. Голицына, которым Николай показал письмо Ростовцева, и это сообщение никак не подействовало — такое впечатление, по крайней мере, зафиксировано в записках царя и в дневнике его матери: «они полагали, что письмо это написано сгоряча, и что оно не заслуживает внимания». Эта запись в дневнике Марии Федоровны появилась много позже — 14 марта 1826 года; она услышала от Николая рассказ об этом накануне — прямо в день похорон Александра I. Другие подробности этого рассказа мы приведем ниже.
Но с вечера 12 декабря Николай мог и сам кое-что спланировать — это, кстати, единственное оправдание той задержке в проведении присяги, которая произошла после 12 декабря.
Николай I был не в силах полностью предотвратить восстание, но, зная теперь его руководящую идею, мог сам назначить момент возможного начала бунта каждого воинского подразделения: коль скоро взбунтовать гвардейцев можно было только угрозой якобы измены и новой присяги, то и подняться на восстание солдаты могли только после приказа о присяге — но не ранее того — об этом мы уже упоминали.
Строго говоря, руководящая идея восстания вытекала еще из угроз Милорадовича, многократно повторявшихся. Сообщение Ростовцева — источника, как бы независимого от Милорадовича, только подтвердило ее: критическим моментом для выступления заговорщиков становится объявление о новой присяге.
Инициатива всех последующих событий, таким образом, с вечера 12 декабря полностью принадлежала Николаю.
