Марк Батунский - Россия и ислам. Том 1
211 Сила монархии состояла в том, что она идентифицировалась с делом общерусского единства, служила своего рода связующим элементом при отсутствии какой-либо институциональной силы, способной выдвинуться в качестве реальной альтернативы. Популярность суверенов основывалась на массовом убеждении, что с укреплением структур унитарного государства восторжествуют «величественные православно-русские идеалы», зиждущиеся на центральности института монархии (хотя «центральность» и «унитарность» есть понятия, вовсе не обязанные строго корреспондировать ни с онтологией, ни с этикой, ни даже с социологией православия, как, впрочем, и любой иной разновидности христианства).
212 Ситуация, конечно, отнюдь не уникально-русская. Она характерна, к примеру, и для ряда этапов античной истории. Очень многие наблюдения Alfôlgy мне кажутся вполне приложимыми к России конца XV в. (см.: Alfùlgy G. Die Rolle des Einzelnen in der Gesellschaft des Rômischen Kaiser-reiches: Erwartungen und Wertmasstabe. – Vorgetragen am 1 Dez. 1979. – Heidelberg: Winter, 1980. (S.-Ber. Der Heidelberger Akad. der Wiss. Philos.-hist Klasse.Jg. 1980, Abt. 8).
213 Или даже еще точнее – того купечества, которое вело внешнюю торговлю и уже вследствие этого стремилось создать такие организации, сама структура которых допускала инновации – даже если последних и не требовали «стратегические цели» (о типологии этих и других организаций, стремящихся найти «равновесие между творчеством и эффективностью», см. Dewar R. Rec. on: H. Nystrôm. Creativity and Innovation // Administrative Science Quartery. Itnaca (N.Y) 1980. Vol. 25. № 1. P. 152–155). Но данная категория предусматривала вовсе не науку, а нечто ей совсем противоположное – формы обыденных знаний, «знание, присущее жизненному миру». Оно же имеет структуру, соответствующую определенным социальным группам: оно добывается и изменяется в ходе практики и играет в ней роль ориентирующего и «оправдывающего» знания (Bohme J. und von Engelgardt М. Einleitung // Entfremdete Wissenschaft. Frankfurt a.-M: Suhrkamp, 1980. S. 24).
214 Они никак не могут быть отнесены к категории «выдающиеся мыслители», хотя обладали недюжинным «creative potential», а потому – и не менее высокими общеадаптационными и аккультурационными способностями. Последние, возможно, в свою очередь объясняются тем, что люди такого типа соединяют в себе, как подчеркивали Торранс и Халл, множество прямо противоположных черт: они более мужественны и в то же время более женственны, более конформны и в то же время более нонконформны, более автономны и более зависимы, более серьезны и больше склонны к игре, более робки и бесстрашны; больше уверены в себе и больше склонны к сомнениям в своих силах, более восприимчивы и более самостоятельны в сравнении с менее творческими коллегами. Они интегрируют эти полярные противоположности в своем мышлении и поэтому обладают необъяснимой способностью решать проблемы, которые, казалось бы, не поддаются логическому, разумному решению (см.: Torrance Е.Р., Hall L.K. Assessing the Further. Reaches of Creative Potential // Journal of creative Behavior. Buffalo – N.Y. 1980. Vol. 14. № 1. P. 10).
215 По словам Андриановой-Перетц, «привыкшие к общению с людьми разных вер, «торговые люди» Московского государства раньше других приобрели более свободный взгляд на вероисповедные различия» (Андрианова-Перетц В.А. Афанасий Никитин – путешественник писатель. – В кн. «Хожение за три моря Афанасия Никитина. 1466–1472 гг.» М., 1948. С. 116).
216 Lenhoff Gail. Beyond Three Seas. Afanasij Nikitin’s Journey from Orthodoxy to Apostasy //East European Rewiew. Boulder. Vol. XIII. 1980, № 4.
217 Тихомиров М.Н. Культурная жизнь в России в XIV–XV вв. С. 136.
218 О том, как вообще темы распада, антитезы, антиномии реализуются в индивидуальном интеллектуально-творческом единстве, сосуществуя с темой синтеза, целостности, завершения, см. подробно: Vailland Y. Gottfried Benn: Der universôhnte Widerspruch. Heidelberg, Winter, 1979.
219 Я бы еще назвал никитинское «Хожение» своеобразным прообразом «романа добровольного изгнания», «романом» о разлуке, пронизанным мечтой о грядущем соединении с родной культурой. («Хожение», кстати, во многом близко своими доминантными чертами и эпистолярным «романам в изгнании» начала XIX в.: См о них: Versini R. Le roman épistolaire. P., Presses univ. de France, 1979). Само выражение «добровольного изгнания» превращало целый ряд очень значительных фрагментов «Хожения» в ностальгическо-меланхолический, тяготеющий к интимно-дневниковой форме монолог.
220 Bloch Е. Expirementum mundi. Frankfurt а.-М. 1976.
221 Novum, согласно Sufin, – это особая опосредствующая категория; ее объяснительная сила прямо вытекает из ее пограничного положения между литературным и экстралитературным, вымышленным и эмпирическим, формальным и содержательным – короче, из ее «неотчуждаемой историчности».
222 Носившие к тому же в основном общехристианский характер. Интересно, что тогда, когда встала задача детализированной идеологической борьбы с новгородскими еретиками, к важной и срочной работе по созданию первой полной древнерусской (славянской) Библии архиепископ Геннадий привлек и католика-доминиканца Вениамина. Тот сочувствовал борьбе Геннадия «за права церкви, ущемляемой светской властью… их инквизиционным планам против еретиков» (Казакова Н.А. и Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения. С. 142). Можно не сомневаться, что подобную помощь католицизм оказал бы русскому православию и в том случае, если бы последнее решило создать свод специально-антиисламских сочинений.
223 А между тем, борясь с отечественным вольнодумием, церковные апологеты вынуждены были признавать, в ряду других, вкравшихся в христианство противоречий, и такое: апостолы объявляют, что Богу приятен представитель «всякого языка», творящий правду, и одновременно утверждают, что спастись могут только христиане (Там же. С. 146).
224 Интересно было бы на сугубо конкретном материале показать, что в структуре русского литературного языка XV в., который, как и любой литературный язык, есть единственная сознательно культивируемая и кодифицируемая форма существования национального языка, (см.: Исаченко А.В. Когда сформировался русский литературный язык? // Wiener Slavistische Jahrbuch. 1978. Bd. 24. S. 124–136 и полемизирующую с этой работой статью Hüttl-Worth G. Zusammenhânge zwischen dem sprachlichen Erbe und der neuen russis-chen Literatursprache // Wener Slavistische Jahrbuch. 1979. Bd. 25. S. 26–47), – заложен был определенный взгляд на мир, что и нашло свое отражение и в синтаксисе. Ведь анализ специфических для языка синтаксических категорий – это ценный источник сведений о способах мышления, характерных для данной языковой общности (см. об этом подробно: Wierzbicka A. Ethno-syntax and the Philosophy of Grammar // Studies in Language. Amsterdam, 1979. Vol. 3. № 3. P. 313–383). И далее. На примере группы так или иначе затрагивающих проблемы ислама «прагматических текстов», – представляющих собой именно тексты языковые, корреляты коммуникативных актов, включенных в коммуникативные процессы, – можно было бы вскрыть общие закономерности взаимодействия прагматической и языковой компетенции и установить роль вне-языковых факторов при построении текста (обильный теоретический материал на сей счет см.: I. Stahl (Hrsg). International Kolloquium. Gesellschaftlische Funktionen und Strukturen Sprachlischer Kommunikation. Magdeburg. Akad. der Wiss. der DDR. Bd. 1. Berlin, 1980).
225 Об «идеальных требованиях» к терминологии см. подробно: SagerJ.C., Dungworth D., McDonald P.F. English Special Languages: Principles and Practice in Science and Technology. Wiesbaden: Brandstetter, 1980. Chapt. III, V, XII.
226 H.A. Казакова и Я.С. Лурье, авторы фундаментального исследования «Антифеодальные еретические движения на Руси XIV – начала XVI века» пишут (с. 215) о «стандартной» манере средневековой религиозной полемики – всегда обвинять своих противников в наиболее зловредных с христианской точки зрения взглядах: в «поганстве» (язычестве), «бесерменстве» (мусульманстве) или «жидовстве», добавляя при этом, что в язычестве («еллинъском блядословии») обвинял, например, князя Курбского Иван Грозный (Послания Ивана Грозного. М.—Л., 1951. С. 44–46). Но более точной была бы такая формула: ислам («бесерменство») чаще всего отождествляли с «поганством» (притом эта категория «поганые» куда шире, нежели понятие «язычество», обретая, в случае необходимости, едва ли не универсальный размах) и реже (вспомним о «жидовском холопе Бахмете!») – с иудаизмом. «Поганые» – не только мусульмане, но и католики, и даже древние иудеи (см.: Казакова Н.А. и Лурье Я.С. Антифеодальные еретические движения. Приложение «Источники по истории еретических движений XIV – начала XVI века». С. 284). Православные апологеты категорически включали еретиков в число тех, кто, «не исповедуя Иисуса Христа в плоти пришедша», – есть порождение Антихриста (Там же. С. 431). Любопытно, однако, что в числе «лжепророков» и «лжеучителей» не упоминается Мухаммед.
227 Там же. С. 249.
228 Ибо татаро-монгольское владычество было таким «сигналом», который вызывал явление, именуемое отечественным языковедом Ю.В. Кнорозовым см.: обзор И.И. Ревзина «Совещание в г. Горьком, посвященное применению математических методов к изучению языка художественной литературы // Структурно-типологические исследования. С. 291) фасцинацией, в ходе которого стирается – полностью или частично – ранее принятая информация.
