Андрей Буровский - Евреи, которых не было. Книга 2
С тех пор «в яме беглые каторжники, проститутки из бардаков и интеллигенция из университетов дружно встали у кормила власти и под ветром, дующим из глубин народных хайл и душ, повели свой корабль в бесклассовое общество» [222, с. 139].
А вот и Отечественная война! «Тучи людей, верящих авторам мудрой идеи (завалить яму)… попрыгали в яму, крича и стреляя. Они пухли от голода, кровью своей поили вошь, костенели на блестевшем от крепости льду. Умирая, переставали верить в мудрую идею, приведшую их в яму, забывали о ненавистной идее врага и ничего не хотели, кроме хлеба, сна и тепла13.
И тогда по древней дороге, по их присыпанным снегом трупам, топали на Закат защитники ямы, и, добежав до края родимой ямы, поднатужившись, перемахнули через край и покатились, поползли, полились по теплой и влажной чужой земле, черные и кривые» [222, с. 139].
Так и описана вся русская и советская история, вплоть до момента написания текста, то есть до конца 1940-х годов. В это время, по мнению Аркадия Белинкова, «в яме сосредоточенно и сердито строили могучие черные заводы, целили жерла во все пространства Земли. В каменной, тяжелой ее столице завывали могучую славу поэты. Ученые учили ее истории — лучшей во всем Мироздании.
А вождь державы со своими историками, поэтами, физиками, разъявшими атом, бактериологами, собравшими в пузырьки чуму, со своими министрами, проститутками и идеологами, доказавшими всем! всем! всем! — что лучшего учения сроду не было во всем мире, ковал лопаты для рытья ям по всем континентам вселенной» [222, с. 140].
Еще раз напомню: все это писалось в лагере, на 90 % — для себя. В 1956 году Аркадий Викторович вышел из лагеря и прожил на свободе до 1970 года. Он эмигрировал в США и умер в Нью-Йорке 48 лет от роду. У читателя да будет свое мнение, но не было ли чудовищной жестокостью держать этого несчастного в России? Он же ненавидел ее лютой ненавистью… Впрочем, смотри выше. Мои комментарии не нужны, автор сам все сказал.
И еще одно соображение: дал бы Господь ему больше лет… Писал бы он, боролся бы с коммунизмом, за торжество либеральных идей свободного мира. Представляете, с чем и с кем боролся бы он на самом деле? Как бы у него, вольно или невольно, антикоммунизм перехлестывал в смертную войну с проклятой черной ямой, откуда удалось ему бежать с ободранной кожей мимо стражей с когтистыми лапами.
А вот другой «великий» поэт, принадлежащий к другому поколению. Помню дивный момент — созрел плод гласности и перестройки, и на экранах телевизоров появился… Вы понимаете?! Появился сам… Сам Великий поэт! Затравленный! Объявленный тунеядцем! Обиженный! Величайший гений! Всех времен! Первый в мире русскоязычный поэт! После Пушкина! Вот сейчас… Сейчас он нам что-то скажет…
И на экранах появился плотно сложенный, почти совсем лысый мужик со злыми неприятными глазами. Безгубым ртом недовольно проквакал что-то насчет того, что лучше быть никем в демократии, чем властителем дум в тирании… Проквакал, посмотрел еще раз злющими глазами и исчез. Это было все, что захотел сообщить жителям «этой страны» наш бывший соотечественник Иосиф Бродский. Все, что он счел нужным рассказать нам «о времени и о себе».
А через несколько лет он умер. Эмигранты третьей волны вообще умирают рано. Даже те, кого не убили на задворках ресторана «Одесса» на Брайтон-бич, редко-редко переваливают за пятьдесят (то есть за возраст, который англичане называют «ранним средним»). Не знаю, как кто, но я совершенно не ждал смерти ни Бродского, ни Довлатова, ни прочих. Мне вообще очень странно и очень неприятно, когда умирает мужик до пятидесяти. Если не убили, а именно если умер, сгорел от болезни.
— Затравили!!! — орала очередная демократическая ведьма на очередном демократическом митинге.
Травили, строго говоря, года три. И пока одни вяло, по обязанности, травили, другие от души помогали. Что считать более важным — это уже вопрос выбора. Может, «затравили» в том смысле, что стихи Иосифа Бродского не обеспечивали ему прожиточного минимума? Но и это, простите, никак не травля. Это отказ платить за товар, которого не хочет потребитель. В конце концов, возьмем даже его ранние, порой очень тонкие вещи, — хотя бы ставшее знаменитым:
Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать.
На Васильевский остров
Я приду умирать.
Скажем откровенно — это ведь только заявка, только ученическая работа. А его поздние, конструктивистские стихи, да простят меня знатоки и ценители, — просто ужасны (если вообще это стихи). Такими творениями невозможно жить, тут нет никакого сомнения.
Только ведь никто не заставлял «великого поэта» писать именно такие стихи, правда? Он сам этого захотел — пройти путь от ученических, первых, но уже интересных стихов к конструктивистской дребедени. Как и следовало ожидать, никому не нужной.
И никто тем более не заставлял этого тонкого юношу, писавшего про питерский Васильевский остров стихи легкие, изящные, как весенний туман, превращаться в этого… в противную старую жабу: огромная лысина, злобный взгляд, брезгливо оттопыренная нижняя губа. Для такой эволюции потребовалось двадцать лет целенаправленной работы над собой. Французы говорят, что «в сорок лет мужчина отвечает за свое лицо».
И с тех пор Иосиф Бродский, каким он был в последние годы, стал для меня символом «третьей волны» эмиграции. И символом человека, которому не стоит ни оставаться в России, ни возвращаться в Россию.
СЛОВО МАРСИАНИНА
Все верно. Но остается одна немаловажная деталь: как бы ни воспринимать позицию и Белинкова, и Бродского, ведь получается, что Россия разрушила весь их мир. Российская империя, СССР в его сталинской и послесталинской версии, русский народ — вот сущности, которые паровым катком проехались по миру местечек, по еврейской национальной особости, по привилегированному положению евреев в первые двадцать лет СССР. Эти сущности уничтожили все, что было дорого этим людям, разломали их судьбы, отбросили их на обочину жизни. Стоит ли удивляться, что Россия и все русское представало им в виде чего-то немного сатанинского?
В русской жизни было аналогичное явление. В белой эмиграции 1920-х годов очень часто большевиков, а вместе с ними и евреев представляли в виде некого сатанинского воинства. Не просто как отвратительных и неприятных людей, но именно как приспешников самого Сатаны и как вершителей его воли. В описаниях некоторых эмигрантских публицистов евреи выглядели примерно так же, как Россия — в творениях Белинкова. Удивляться этому не стоит, осуждать трудно. В конце концов, эти люди потеряли свой мир, за считанные годы утратили все, что им было важно и дорого.
Речь только о том, что ведь тогда и Белинков — не только вредный и опасный человек, но и жертва обстоятельств. Таким, каким он был, сделали его не только собственный выбор, но и факторы, которые от него совершенно не зависели.
Глава 6
Те, кому было хуже всех, или Сухой шумный остаток
А что делать, если нет таланта?
Д. ГранинНЕОБРАТИМОСТЬ
История редко позволяет вернуться назад. Необратимость ее событий настраивает на торжественный лад, а то и попросту пугает. После исчезновения Страны ашкенази еврею стало попросту некуда возвращаться. Как в страшной легенде или сказке: обернешься — а обратный путь заваливается огромными камнями. То есть еврей может, конечно, приехать в Витебск, Минск, Винницу, Львов, пройтись по кварталам, где когда-то жили предки. Можно приехать и в местечки, где когда-то ашкенази составляли до 90 % населения.
…Ну и что? Евреев-то там все равно нет.
Такой поход по родным местам может устроить и русский. Давайте поедем в бывшие русские кварталы Парижа, обнажим головы у православной церкви Сен-Женевьев-де-Буа, на православном русском кладбище. Давайте поедем в когда-то русские, а ныне китайские города: Харбин и Дайрен, который, вообще-то, Дальний. Это китайцы называют его Дайрен.
Да что Франция или Китай! Давайте направимся в Киев, в воспетый Булгаковым Киев, чтобы еще раз наполнить свой взор обликом этого старинного русского города. Русского?! Нет, Киев уже давно не русский. В 1981 году мы с матерью поехали в этот город, предали земле сестру бабушки — последнюю, кто остался в Киеве из всей родни. Тогда еще были живы дряхлые старики, осколки того, булгаковского, Киева. Но и тогда они напоминали жалкие ошметки когда-то промчавшейся жизни. А нынешний Киев — это украинский город, и с этим ничего нельзя поделать. Можно засмеяться, можно заплакать, можно побиться головой об стенку, выстрелить в висок, напиться до помрачения ума или прыгнуть с пятого этажа… Но вот исправить ничего уже нельзя.
