Алексей Иванов - Донбасс: Русь и Украина. Очерки истории
В этом отрывке Ярослав Галан максимально «близко по тексту», разве что заменив словосочетание «Подкарпатская Русь» на «Закарпатскую Украину», рассказал знаковую для русофилов и современных политических русинов историю первого Мармарош-Сиготского процесса. Историю, про которую при советской власти не принято было вспоминать.
Не забывает Галан и героев русского народа Подкарпатской Руси. Рассказывая о втором Марморош-Сиготском процессе, Ярослав Александрович писал: «Крестьян арестовывают десятками и сотнями, их избивают, пытают и едва живых гонят в известную уже мармарошскую тюрьму. Два года спустя, на скамью обвиняемых сажают 94 человека (исключительно крестьян) — героев второго мармарошского процесса. Обвинительный акт вменяет подсудимым государственную измену, мятеж против государства и агитацию против венгерской нации и греко-католической (т.е. униатской) церкви.
Главным обвиняемым был православный священник Александр Кабалюк, который, узнав о массовых арестах своих прихожан, вернулся из эмиграции и добровольно сел на скамью подсудимых. Такой же крестьянин, как и его товарищи по тюрьме, он хотел делить с ними судьбу и скорби …
Тяжёлый это был крест и кровавый. На суде оказалось, что не было издевательств, которым не подвергали заключённых во время двухлетнего «следствия». В результате пыток подсудимые Бабинец, Борканюк и Вакар сошли с ума…»
Алексей Кабалюк — это недавно прославленный УПЦ МП в лике святых Алексей Карпаторусский, также знаковая фигура как для русофилов, так и для современных политических русин. Ярослав Александрович, пусть и делая некоторые уступки в терминологии, всё-таки доносил до своих читателей основную канву событий того времени. Прекрасно понимая, что украинский национализм удачно мимикрировал под «советское украинство», просто притаился и ждёт своего часа, а вот наследие галицких русофилов могло и полностью забыться на восточнославянской территории. Вот Галан и делал все от него зависящее, чтобы не забылось.
Именно поэтому он и назвал один из своих последних очерков «То, чего нельзя забыть». Формально написанный к 800-летию Москвы, он звучит настоящим гимном русофильству, в котором Ярослав Александрович максимально сильно проходится как по украинскому национализму, так и по самой практике украинства, в том числе и просоветского, которое, воплощено для Галана в образе харьковского чекиста Николая Фителёва (псевдоним Мыкола Хвыльовый).
Вот что пишет в этом очерке Галан: «Началось с Михаила Грушевского, по профессии историка, по духу — врага истории. В его руках благородная муза Клио свелось «на нет» и была вынуждена служить грязным богам с берегов Шпрее и Дуная. Малодушие, с которым Грушевский относился к историческим документам, должно удивить лишь наивных. Эти наивные не знали, что для Грушевского все средства были хороши, если они вели к цели. А цель у Грушевского была одна: оторвать Украину от Москвы и присоединить её к Берлину, присоединить в переносном, а если надо будет, то и в буквальном смысле этого слова.
Ради этой цели делалось всё, что только можно было делать. Прежде всего, Грушевский меняет местонахождение: климат австрийского Львова больше способствовал его творческим планам. За сто шагов от усадьбы цисарьско-королевского наместника Грушевский садится за работу, и вот из-под его пера выходят всё новые и новые листы «Истории Украины», в которой чем дальше, тем меньше истории и всё больше фальсификации.
Общее происхождение украинского, русского и белорусского народов? Оно для Грушевского не существует. Ещё при Владимире Великом была Украина самостоятельная, ни от кого не зависимая, и баста. Читая рассказ этого темпераментного историка о древности, удивляешься, почему при Ярославе Мудром не было «Просвит» и почему летописец Нестор не ездил также за вдохновением в Вену…
Русские? Здесь уже историк превращается в демонолога. Москва в Грушевского — это демоническая сила финских болот, которая появляется на сцене только тогда, когда Украине нужно причинить какую-то очередную обиду. Грушевского ничуть не беспокоит то, что факты говорят другое: его ничуть не смущает то, что иначе, совсем иначе, думали о Москве наши предки — трудовой люд Украины.
Невыгодные факты этот «историк по заказу» обходит молчанием, а отсутствие выгодных, компенсирует догадками или обычными сплетнями.
Рассказывая о Богдане Хмельницком, этот «историк» превращается в беллетриста. Не имея каких-либо доказательств того, что Хмельницкий разочаровался в Переяславе, Грушевский не сдаётся и применяет метод, заимствованный у авторов исторических романов. Он пишет тогда не о делах Богдана, а о его … мыслях, причём эти мысли оказываются тождественными с мыслями будущего председателя Центральной рады.
Иван ВыговскийЖелая показать нам, что Хмельницкий ненавидел Москву не менее Грушевского, автор «Истории Украины» ищет помощи у Выговского, который, дескать, рассказывал московским боярам о том, как якобы Хмельницкий на старшинской раде 1656 «воззвал, как сумасшедший и неистовый, что нет выхода, как отступить от Москвы и искать себе другой помощи». Повторив за Выговским эту сплетню, автор тут же отмечает, что Выговский сказал это боярам, «предотвращая их ласки себе на будущее», и, таким образом, описывает Выговского как интригана и подхалима. Но достаточно было,
чтобы Выговский оказался человеком «западной ориентации», предал Москву и вместе с поляками пошел на неё войной, и Грушевский вдруг становится энтузиастом интригана и подхалима, величая его едва ли не национальным героем.
К большому горю Грушевского, украинский народ не разделял западной ориентации ни с Грушевским, ни с Выговским, ни с Мазепой, а наоборот, в русских он видел не демона, а родного брата. Доказательств того в истории Украины так много, что не упомянуть об этом Грушевский не мог. Хочешь, не хочешь, он вынужден признать, что под Германовкой «с Выговским было только наёмное войско и поляки», поскольку все украинцы покинули его и перешли к Юрию Хмельницкому. Беспомощен Грушевский и пред Полтавой. Но нужно это явление как-то объяснить, и Грушевский объясняет: народ был де тёмный, верил ложным слухам. Кроме того, этот народ, видите ли, очень не любил поляков и шведов.
А Грушевский любил, особенно шведов. Однако в практической жизни, из-за непригодности шведов он перелил эту любовь к немцам и, как председатель Центральной рады, пригласил их на Украину. Историк, апологет, панегирист Мазепы выступает в роли Мазепы № 2. Но судьба в лице немецкого лейтенантика избавляет Мазепу № 2 от второй Полтавы, и всё кончится старательным обыском карманов учёного-«западника».
Грушевский сходит с арены, но последователи его остаются. В Харькове чистосердечно ломает шапку перед Западом Николай Хвылевой, во Львове — Дмитрий Донцов. Оба они делают это с размахом, которому мог бы позавидовать Михаил Грушевский. Тот хоть иногда сохранял, по крайней мере, элементарные правила приличия. Хвылевой и Донцов в лакейском экстазе теряют всякую меру, всякое человеческое подобие. Фанатичная ненависть к красной, революционной Москве — вот весь идейный багаж этих возвеличивателей «западной культуры». Ненависть к Москве будила их ненависть к собственному украинскому народу, который свою судьбу, своё настоящее и будущее, связал с судьбой и будущим звездоносной северной столицы. <…>
Хвылевой предстает перед читательской массой в позе страстотерпца с терновым венком на голове и устами своего героя Карка спрашивает: «Неужели я лишний человек, что люблю безумно Украину?» Интересующимся он готов даже показать виновника своих страданий. Это, мол, «московская сила, большая, огромная, роковая». И тут же он предлагает панацею от своего горя: «Побег от психологической Москвы и ориентация на психологическую Европу».
Читатели разводят руками: на какую это психологическую Европу советует им ориентироваться Хвылевой? На Европу Маркса? Зачем же тогда бежать от марксистской революционной Москвы? Певец «голубой Савойи» (так Хвылевой называл Украину, — прим. автора) двусмысленно подмигивает и у «вальдшнепа» (имеется ввиду рассказ Хвылевого «Вальдшнепы», — прим. автора), подсовывает читателям ответ. Этот ответ они услышат из уст молодой последовательницы Муссолини и Донцова … <.>
Идейный отец Хвылевого — Дмитрий Донцов — имел больше счастья, чем его харьковский воспитанник. Деятельность Донцова не только не вызвала возражений со стороны правительства Пилсудского, а наоборот, она шла по линии интересов и стремлений руководящие сил тогдашней Речи Посполитой. Донцов умел использовать благоприятную конъюнктуру. Прибрав к рукам львовский журнал «Литературно-научный вестник», он делает из него трибуну воинствующего национализма. То, что у Хвылевого звучало как намёк, в «Вестнике» гремит как иерихонские трубы. Здесь уже не найдёте завуалированных призывов типа «ориентации на психологическую Европу» и «бегства от психологической Москвы». Вместо «ориентации» на Европу Донцов провозглашает службу Европе, а «бегству от Москвы» он противопоставляет недвусмысленное наступление на Москву.
