Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)
.
327
Ученик и преемник Петра Могилы встретил победителя Потоцкого и Заславского у
стен Св. Софии, в сопровождении своего „святейшаго" гостя и всего своего клира, при
звоне колоколов, при громе пушек, при восклицаниях окозачепного народа. Бурсаки
Могилевской Коллегии пели Хмельницкому латинские и малорусские стихи,
сочиненные, может быть, теми самыми пиитами, которые превозносили до небес
усмирение предшественника его, Павлюка. Готовая к противоположным панегирикам
семинарская муза срав нивала нашего Хмеля с Моисеем, называла спасителем,
охранителем, освободителем своего народа, и в самом имени его Богдан видела Божие
даяние; а патриарх Паисий, в приветственной латинской речи, назвал его
знамепитейимт князем. Энтузиазм черни, обогащенной грабежсм и разбоем, был таков,
что когда гетман появлялся в церкви, на него глядели, как на божество, и даже целовали
у него ноги.
Но Хмельницкому было не по себе. То он постился, подобно Лащу Тучапскому, то
молился в древних, созданных и облагодетельствованных панским сословием храмах, и
лежал по целому часу ниц перед образами, то, на место избранного в среде избранных
духовного отца, призывал к себе трех ведьм, которые постоянно находились при его
особе даже и в походе; то пьяный компоновал козацкия думы, импровизируя в них, без
сомнения, такия события и обстоятельства, которые долженствовали оправдывать его
кровавое дело. Иногда был он чрезмерно доступен и ласков с козаками, иногда был
суров, как Гирей Чингисханович посреди мурз, и горд, как польский пан в виду
оказаченной черни. Шеститысячная татарская гвардия и нагроможденные в
Переяславле, Чигирине, Суботове богатства позволяли ему предаваться порывам
раздраженного сердца, затеям пьяного мозга и стремлениям диких инстинктов. Но его,
как видпо, томили противоречия великости и ничтожества его подвигов, высоты и
низости его положения, мыслей о бессмертной славе и сознание несовместимой с пею
подлости.
В числе противоречий, в которых очутился Хмельницкий среди православного
русского мира, немалую роль играла и его семейная жизнь, затемненная для нас
темным веком и козацким всесожигателъством, козацкою лживостью, отсутствием в
козацкой среде чувства, как собственного, так и чужого достоинства. В глазах людей,
перед которыми Хмельницкий, каков бы пи был он, желал казаться, если не быть,
личностью почтенною,—например, хоть бы в глазах собственных взрослых детей,—эта
жизнь
4
328
.
была запятнана сперва тем, что, по смерти православной жены своей, он связался с
католичкой (слово традпциопально-бранное доныне в простонародье), а потомъ—тем,
что эту жепщипу (каковы би ни были её достоинства), обвенчанную ст ненавистным
ему человеком, он взял к себе вместо жены, и теперь, почив от кровавых дел своих,
обвенчался с нею по обряду православному, тогда как муж этой Чигиринской Вирсавии
обретался еще в живых. Если предположить, что при такой несовместимости личного
достоинства своего, как отца семейства и „знаменитейшего князя®, с общественным
воззрением, хотя бы и козацким, новый Моисей был ревнив хоть в таком смысле, как
это свойственно животным; то душа его, терзаемая, оченидпо, и многим другим, не
находила дома того, чтб составляет наибольшую отраду человеческой жизни: опа была
растерзана неисцелимо, а реки крови и слез людских, диавольское запугиванье со
стороны ведьм, без которого ие могли они удерягивать за собой место свое, и, как
следствие всего этого, безмерное пьянство, делали Хмельшщкого лютым зверем и
самым несчастным человеком.
Не будем терять из виду, что под всеми передрягами ГИольскорусской Республики,
выразившимися в бунтах самого Хмельницкого и его предшественников, незримо для
истории совершалась многовековая, ежедневная и ежечасная работа двух церквей над
умом и совестно наций, соединенных в одном государстве. В борьбе с греческой
церковью римская церковь представила себя в этом государстве сравнительно лучшими
людьми. Какова пи есть опа сама по себе, но в нашем литворусском обществе со
времен Ягайловских, равно как и в червонорусскомъ—со времен Казимировских,
исчерпала она всех, кто между нами был познатпее, побогаче и поталантливее, на
служение своим интересами», под видом общечеловеческого блага. Для поддержания
интересов церкви греческой остались только те, которые были пренебрежены или
упущены из виду, мпогоучеными и многоопытными агентами Рима. Это были, можно
сказать, неотесанные камни, забракованные зодчими при возведении
политикорелигиозного здания, й в самом деле, между отверженцами римских
зиждителей мало было таких, которые были способны поддерживать интересы своей
национальной церкви, роняя достоинство самой религии. Но, к удивлению историка,
пад православным обществом в Малороссии исполнились евапгельские слова: „когда
вы умолкнете, кампи возопиютъ“... После того как умолкли для вас, один за другим,
голоса Радивилов, Сопиг и многаго
.
329
множества князей и панов, представителей русского элемента в Польском
государстве, по своему времени высоко образованных и в своей политически
развращенной среде сравнительно нравственных,—никто не был столь разительным
олицетворением вопиющих камней, как этот жестокосердый Хмель с бессмысленными
и беспощадными орудиями его мстительности—козаками. Его лукавое воззвание за
веру! было не что иное, как громогласная проповедь того, что наши темные иноки едва
смели проповедывать шепотом, а громадные преступления соблазненной и запуганной
им черни явились возмездием за то ехидство, с которым иезуиты, скрываясь под полой
Сигизмунда III, разоряли русскую церковь руками русских людей. Творец наших
Терлецких, Потеев, Рутских, Кунцевичей и таких ренегатов, как Замойские, Потоцкие,
Жовковские, Острожские. Вишневецкие, основатели римских коллегиумов,
монастырей и костелов па счет продуктов Русской Земли и русской рабочей силы,—
получили полную меру за меру в ехидстве наших бунтовщиков, завершивших свои
подвиги ехиднейшим из всех бунтов, а наглое ругательство иезуитов над кротким и
чуждым какой-либо махинации учением Христа отозвалось козацкими ругательствами
надо всем, что было для их питомцев святого, и нашло достойный себя отголосок в
наглой программе свирепого разбойника Хмеля: „Я сделал то, о чем и не думал; теперь
сделаю то, что мною задумано. Сперва я воевал за свою шкоду и кривду, теперь буду
воевать за нашу православную веру".
Громкия манифестации поборников папства во имя государственности и тихия
нашептыванья загнанного духовенства во имя оскорбленной свободы совести боролись
между собой со времен Ягайла, и в результате борьбы явилось опустошение края,
который уж,е и киевский митрополит помогал папистам осенять по всем расгиутиям
католическими „фигурами®. После низвержения Копинского с митрополичьего
престола и возведения на fastigium православия иезуитских питомцев, окончательное
завоевание Малороссии на служение Риму было уже только делом времени. Но
политика иезуитов оказалась несостоятельною, и несостоятельность этой политики
обнаружена всего больше тем фактом, что козак, побывавший в школе у иезуитов, •
заставил образованного ими митрополита славословить губителя и католического
искони общества, и того, которое отверглось православной Руси недавно. Богдан
Хмельницкий, своею решимостью воевать за православную веру, наругался жестоко
над иезуитским правилом: „цель освящает средства"; а Сильвестр Косовъ^ т. п.
42
330
.
обратив на злейшего врага Польши то славословие, которым его предшественник
чествовал знаменитого её защитника, попрал ногами все святое и высокое, что под
этим названием привнесено агентами Рима в национальную политику Речи
Посполитой Польской.
Но Хмельницкий и Косов, сами по себе, не были еще так досадны для
завоевательной гордости папы. Обиднее всего для Христова Наместника было то, что,
в момент величайшего уничижения Польши, его соперник, восточный патриарх, явился
в Киеве для того, чтобы приветствовать её уничижителя самыми громкими и
почетными титлами. Он-то, надобно предполагать, и был причиной этого перехода
Хмельницкого от обычных шляхетских чувств и помышлений относительно церковно-
православной политики к решимости воевать за православную веру. Его-то внушениям
