Барбара Такман - Августовские пушки
Под давлением противника некоторые английские части вынуждены были отступать в непредвиденных направлениях. Пытаясь снабдить их продовольствием, генерал Робертсон, главный интендант, выслужившийся из рядовых, приказал, чтобы запасы для них складывались у перекрестков. Некоторые так и остались там. Донесения об этих складах продовольствия утвердили германский генеральный штаб в мнении, что противник беспорядочно отступает.
Когда к вечеру 25 августа англичане достигли Ле-Като, ближайший корпус Ланрезака вышел на свои позиции на одном уровне с ними. Сэр Джон, однако, считая, что «опрометчивое» отступление Ланрезака предало его, был настроен больше на него не полагаться. Ланрезак, пожалуй, больше, чем враг, казался ему причиной всех неудач, и, сообщая Китченеру о нежелании своих войск отступать, он писал: «Я объясню им, что причина этого — действия наших союзников». Он отдал приказ продолжать отступление к Сен-Квентину и Нуайону. У Сен-Квентина, находящегося в 110 километрах от Парижа, дорожные указатели уже сообщали расстояние до столицы.
Во второй половине дня 25 августа, когда Смит-Дорриен прибыл в Ле-Като несколькими часами раньше своих войск и начал разыскивать главнокомандующего, выяснилось, что Френч уже уехал. Остался пока только сэр Арчибальд Мэррэй, трудолюбивый начальник штаба. Обычно спокойный, уравновешенный и внимательный, прямая противоположность своему начальнику, он являлся хорошим дополнением Френчу, когда тот находился в возбужденном состоянии, но поскольку по натуре Мэррэй был осторожным и пессимистичным, это постоянно передавалось Френчу. Усталый от перенапряжения и множества работы, Мэррэй не мог ничего сообщить Смит-Дорриену о местонахождении корпуса Хейга, который в ту ночь должен был разместиться в Ландреси, в восемнадцати километрах к востоку от Ле-Като.
Когда войска Хейга входили в Ландреси, они столкнулись на дороге с воинской частью. Солдаты были одеты во французскую форму, и офицер говорил по-французски. Неожиданно они «без всякого предупреждения бросились в штыки». Оказалось, что это были солдаты IV корпуса Клюка, намеревавшиеся, как и англичане, провести ночь в Ландреси. В этой стычке с каждой стороны участвовало по два полка и по артиллерийской батарее, но Хейг из-за постоянного напряжения и темноты решил, что отражает «серьезное наступление», и телефонировал в штаб, прося «прислать помощь... Положение очень критическое».
Получив подобное донесение от хладнокровного Хейга, Френчу и его штабу ничего другого не оставалось, как предположить, что I корпус находился в чрезвычайной опасности.
Мэррэй, присоединившийся к главному штабу в Сен-Квентине, изучал за столом карту, когда адъютант принес телеграмму. Через секунду другой офицер обнаружил, что Мэррэй в обмороке. Сэр Джон был поражен не меньше. Его неуравновешенный темперамент, чувствительный к настроениям других, долго находился под влиянием этого сдержанного и образцового офицера, который командовал I корпусом. В 1899 году Хейг одолжил Френчу 2000 фунтов стерлингов, чтобы тот расплатился с кредиторами, иначе ему пришлось бы распроститься с армией.
Теперь, когда Хейг просил помощи, Френч немедленно усмотрел в этом обход или еще хуже — прорыв противника между I и II корпусами. Предполагая худшее, главный штаб отдал приказ, изменивший направление отступления корпуса Хейга на следующий день с юго-восточного на южное. В результате этого корпус двинулся по другому берегу Уазы, контакт с корпусом Смит-Дорриена был утерян и восстановлен только лишь через семь дней.
Преувеличенная и поспешная оценка Хейгом стычки у Ландреси не только вызвала разделение английских сил, но и имела куда большие последствия. Она усугубила тревогу впечатлительного командующего до такой степени, что он еще более укрепился в намерении вывести английскую армию из тяжелого положения, сделав себя еще более уязвимым для последующего удара. В тот момент, когда суматошная ночь 25 августа уступала место рассвету, Смит-Дорриен прислал сообщение: противник слишком близко подошел ко II корпусу, ему придется остановиться и принять бой у Ле-Като. Пораженный главный штаб считал его уже погибшим.
А случилось вот что. Генерал Алленби, командир кавалерийской дивизии, находившейся на фланге Смит-Дорриена, ночью обнаружил, что холмы и высоты, которые он должен был занять, чтобы прикрыть отступление на следующий день, уже заняты противником. Не имея возможности связаться с главным штабом, он в 2 часа утра прибыл к Дорриену для консультации. Алленби доложил, что враг изготовился к нападению и наверняка атакует на рассвете. Если II корпус «немедленно и в темноте не уйдет», он будет вынужден начать бой вместо марша. Смит-Дорриен собрал дивизионных командиров, сообщивших, что некоторые подразделения еще подходят, отставшие солдаты разыскивают свои части, все сильно измотаны. Они добавили также, что дороги забиты обозами и беженцами, а в некоторых местах сильно размыты ливнем.
В маленькой комнате воцарилось молчание. Немедленно отправиться было невозможно, а остаться на месте и принять бой означало не подчиниться приказу. Поскольку телефонной связи с главным штабом не было, командир корпуса должен был решать сам. Повернувшись к Алленби, Смит-Дорриен спросил, будет ли тот подчиняться его приказам. Алленби ответил утвердительно.
«Решено, господа, мы будем драться», — объявил Смит-Дорриен, добавив, что попросит генерала Сноу, командира только что прибывшей 4-й дивизии, поступить под его командование. Донесение с изложением принятого решения было отправлено на автомашине в главный штаб, где вызвало ужас в 5 часов утра.
Генри Вильсон, такой же импульсивный, как и Мессими, кинулся в другую крайность — пораженчество. Когда наступательный план, составителем которого он был с английской стороны, рухнул, он рухнул вместе с ним. По крайней мере, временно, что весьма сказалось на его начальнике, находившемся под его значительным влиянием. Несмотря на то, что он долго не мог оставаться угнетенным и был единственным, кто поддерживал дух штаба в последующие дни, он был убежден в грядущей беде, в которой, возможно, чувствовал себя виновным.
Немедленно был отправлен посыльный на мотоцикле, чтобы вызвать Смит-Дорриена к ближайшему телефону. «Если вы останетесь на месте и будете сражаться, то повторится новый Седан», сказал ему Вильсон. Находясь на расстоянии сорока двух километров от опасности, он пытался убедить Смит-Дорриена, что она не может быть особенно велика, поскольку «немцы, дерущиеся с Хейгом, не могут драться с вами». Смит-Дорриен терпеливо еще раз объяснил обстановку и добавил, что в любом случае уже невозможно оторваться от противника, так как бой уже начался и он слышит орудийную стрельбу. «Желаю удачи тогда, — ответил Вильсон. — Ваш — первый жизнерадостный голос, который я слышу за три дня».
В течение одиннадцати часов 26 августа II корпус и полторы дивизии генерала Сноу вели у Ле-Като арьергардный бой, подобный тем, которые французская армия вела ежедневно.
В этот день фон Клюк отдал приказ продолжать «преследование разбитого врага». Являясь самым верным последователем концепции Шлиффена «коснуться плечом пролива», он все еще двигался на запад и, чтобы завершить обход англичан, приказал своим двум корпусам правого крыла совершить форсированные марши в юго-западном направлении. В результате они вообще не действовали против англичан в этот день, а «наткнулись на крупные французские силы». Это были территориальные дивизии д'Амада и кавалерия Сорде, которых Смит-Дорриен информировал о происходящем. Своими маневрами они прикрыли английский фланг, задержали германцев. Позднее Смит-Дорриен признавал: «Храбрые действия территориальных дивизий были для нас крайне важны, иначе почти наверняка 26-го против нас действовал бы еще один корпус».
На левом фланге фон Клюка из-за плохой разведки или неумелого маневрирования бездействовал еще один корпус, так что, хотя Клюк и превосходил в силах, против трех дивизий Смит-Дорриена у Ле-Като действовали только три германских. Однако Клюк подтянул артиллерию пяти дивизий, и на рассвете они открыли огонь.
Из неглубоких окопов, поспешно и неумело вырытых французскими жителями, в том числе и женщинами, англичане отражали атаки немецкой пехоты скорым и метким винтовочным огнем. Тем не менее немцы, бросая в бой все новые силы, продвигались вперед. В одном секторе они окружили роту аргильцев, но те продолжали вести огонь, «вслух ведя счет своим попаданиям». Немцы кричали по-английски «прекратить огонь» и жестами уговаривали сдаться. Наконец после рукопашной их одолели. В обороне начали появляться прорехи. Но еще предстояло самое сложное — выйти из боя. В 5 часов утра Смит-Дорриен решил, что этот момент наступил. Теперь или никогда. Из-за потерь, образовавшихся пустот между частями и прорывов врагов в отдельных местах приказ об отступлении дошел до частей не одновременно. Некоторые продолжали удерживать свои позиции спустя еще несколько часов, ведя огонь, пока их не брали в плен или пока им не удавалось отойти под покровом темноты. Батальон гордонских горцев так и не получил приказа на отступление и, за исключением нескольких человек, перестал существовать вообще. Потери только за один этот день в трех с половиной дивизиях, дравшихся у Ле-Като, превосходили 8000 человек, было оставлено 38 орудий, вдвое больше, чем у Монса, уровень потерь (20 процентов от личного состава) равнялся тому, что потеряли французы в августе. Среди пропавших без вести были и те, кто провел потом четыре года в германских лагерях.
