Александр Верт - Россия в войне 1941-1945
В России не было бурного ликования, но она была счастлива, - впервые с начала войны по-настоящему счастлива. Теперь все были уверены в победе. Люди были переполнены чувством глубокой, хотя и сдержанной, национальной гордости. Теперь наконец стало ясно, что все страдания, невзгоды и потери были не напрасны. И все испытывали глубокое удовлетворение оттого, что немцы объявили трехдневный национальный траур - это было унижение, которое нацистское правительство и немецкий народ вполне заслужили.
Никто не сомневался, что это и есть тот самый перелом в ходе Второй мировой войны, которого так долго ждали.
На следующий день советские газеты поместили первые фотографии сцен капитуляции: длинные черные цепочки немецких военнопленных, тянущихся по льду через Волгу; Паулюс, с очень напряженным лицом, сидящий у стола в маленькой комнате, рядом с допрашивающими его генералами Рокоссовским и Вороновым и молодым переводчиком майором Дятленко; группа захваченных в плен генералов, стоящих посреди заснеженного поля; в стороне стоит, нахмурившись и почти повернувшись спиной к немцам, генерал Димитриу в высокой папахе. Он явно имел зуб против немцев - ведь они 12 дней назад лишили румын даже того голодного пайка, который они получали.
В газетах была также напечатана история 6-й армии, которая под командованием Рейхенау вторглась в Бельгию, вступила в Париж, а затем участвовала во вторжении в Югославию и Грецию. В 1942 г. она проложила себе путь из Харькова к Сталинграду. Гитлер особенно гордился этой армией и ее колоссальной ударной мощью. Была опубликована и биография Паулюса, который участвовал в Первой мировой войне, а недавно воевал в Польше и во Франции.
Немцы распустили слух, будто Паулюс покончил жизнь самоубийством. Однако двумя днями позже мне привелось лично увидеть его и остальных немецких генералов, взятых в плен в Сталинграде.
Глава VI. Сталинград в дни капитуляции немцев: личные впечатления
Февральским днем наши два самолета приземлились в широкой, покрытой снегом степи. Было солнечно и очень холодно; с востока дул резкий ветер. Возле аэродрома виднелась деревушка и несколько административных зданий. Из труб поднимались клубы белого дыма. Никаких следов бомбежек не было видно. Мы находились где-то северо-западнее Сталинграда[155].
Накануне вечером я слушал немецкое радио. Оно передавало траурную музыку Вагнера, повторяя снова и снова похоронный марш Зигфрида и «Ich. hattein Kamaraden» («Был у меня товарищ»), «Gotterdammerung» («Гибель богов») - приятное слово, от него, наверное, Гитлера мороз по коже продирал - снова «Ich hattein Kamaraden». Да, был, и не один, а 330 тыс. Kamaraden!
В столовой для летчиков, где нам пришлось долго ждать, оказались три советских корреспондента в военной форме - Олендер из «Красной звезды», Розовский из «Известий» и еще один, чью фамилию я забыл. Они время от времени посещали Сталинград. Олендер рассказал о Гумраке, местечке к западу от Сталинграда, где он был свидетелем самого грандиозного побоища немцев, какие он когда-либо видел. «Земля была буквально усеяна трупами. Мы их плотно окружили, и тут наши «катюши» открыли огонь. Боже, какая это была мясорубка! У немцев там остались тысячи грузовиков, легковых машин - по большей части сваленных в овраги, так как у них не было уже ни времени, ни средств их уничтожить, тысячи орудий. 60-70 процентов грузовиков и орудий можно еще отремонтировать и снова пустить в дело… Мы захватили даже продовольственный склад - за четыре или пять дней до конца! Вот небось немцы горевали!»
«В деревнях, которые уцелели на территории окруженной немецкой группировки - а некоторые деревни все-таки уцелели, - жуткая, страшная атмосфера, - сказал другой собеседник. - Кое-кто из крестьян там еще остался; к счастью, большинство ушло за Дон еще задолго до окружения. Даже в этом небольшом районе были свои партизаны. Ну, не совсем партизаны, а просто отчаянные люди, которые прятались от немцев и ждали прихода наших войск. Был один полусумасшедший старик, который воспользовался общим замешательством немцев - это было за час до нашего прихода, - спрятался в какой-то яме и оттуда ухитрился перестрелять с десяток фашистов. У него были личные счеты с ними. Немцы не то изнасиловали его дочерей, не то еще что-то сделали. В чем там было дело, я так точно и не выяснил».
К разговору присоединился только что вошедший в комнату грубоватый капитан с вислыми усами. Он рассказал, что немцы бросили огромное количество техники в Питомнике и на аэродроме около него, где бои носили очень упорный характер. Там было очень много немецких дотов, которые в конце концов пришлось подавить мощным огнем артиллерийских орудий и «катюш». «Теперь там вся земля усеяна тысячами замерзших трупов фрицев. Наши пушки разбили также почти все самолеты, находившиеся на аэродроме, в том числе несколько «юнкерсов-52»… До войны там был замечательный фруктовый питомник, где выращивались лучшие сорта яблонь, грушевых и вишневых деревьев. Теперь все это уничтожено.
По соседству, - продолжал он, - мы обнаружили лагерь для советских военнопленных, прямо под открытым небом. Да, под открытым небом… Он окружен колючей проволокой. Ужас! Сначала там находилось 1400 человек, которых немцы заставили строить укрепления. В живых осталось только 102 человека. Вы скажете, что немцам самим было нечего есть, но ведь пленные начали голодать задолго до того, как немецкие войска попали в окружение. К сожалению, когда наши бойцы нашли нескольких полумертвых людей, лежавших среди множества замерзших трупов, они начали тут же кормить их хлебом и колбасой, и в результате некоторые из них умерли…»
К нам подошли два молодых солдата. Один из них, украинец, начал говорить о своих родителях и жене, которые остались в Киеве. Он не имел от них никаких известий. «Но если дела и дальше так пойдут, - заметил он, улыбаясь, - то мы, возможно, скоро сами будем в Киеве. Вчера я спустился к Волге, хотел поудить рыбу в проруби, и видел, как через реку гнали тысячи немецких военнопленных. Это была картина! Грязные, небритые, некоторые с длинными косматыми бородами, многие покрыты язвами и чирьями, одеты все ужасно. Трое упали и тут же замерзли».
«Мы стараемся подкормить их, даем кое-что из одежды, - сказал с брезгливой гримасой один корреспондент, - но многие в очень тяжелом состоянии, а мест в сталинградских больницах для них просто нет, поэтому приходится направлять их сначала в сортировочный лагерь». - «А я бы не стал особенно о них беспокоиться, - заметил украинец. - Вспомните, как они поступали с нашими людьми. И откуда я знаю, может, они убили или уморили голодом мою жену или моих отца и мать».
Я вышел на улицу. Предо мной расстилался поразительный по чистоте красок трехцветный ландшафт. Ярко-красный закат; дальше к востоку - синее небо, без единого облачка, а вокруг - до самого горизонта - бескрайняя белая степь. Кроме нескольких часовых, не видно ни одного человека. Наши два самолета улетели, а других здесь не было. Ветер утих, и в этот холодный зимний вечер кругом царила какая-то странная тишина. «Далеко ли отсюда до Сталинграда?» - спросил я одного из солдат. «Около 80 километров», - ответил он.
На следующее утро нас повезли в другую деревню. Ехали примерно час по заснеженной степи; стоял 20-градусный мороз. Название деревни нам не сообщили, и причина такой секретности была понятна: мы должны были встретиться с немецкими генералами. Что, если там внезапно высадятся немецкие парашютисты, чтобы предпринять отчаянную попытку освободить их (хоть это и было маловероятно), или вдруг немцы решат сбросить на своих генералов бомбы и таким образом покончить с ними, поскольку они уже не способны принести никакой пользы рейху и могут даже оказаться помехой?
Избы в деревне были довольно ветхие, кое-где виднелись деревца. Местных жителей здесь будто бы не осталось - всюду были только солдаты, гражданское население отсутствовало. Немецкие генералы занимали четыре избы - по пять-шесть человек в избе. Заходить к ним в комнаты мы не могли, так что разговаривать с ними - если кто из них желал с нами разговаривать - приходилось через дверь, стоя в сенях. Некоторые немцы старались держаться подальше от двери, сидели или стояли, повернувшись к нам спиной. Все это немножко походило на зоологический сад, где одни животные проявляют интерес к публике, а другие мрачно жмутся по углам. Из тех, что держались в отдалении, некоторые время от времени оборачивались к двери и свирепо на нас поглядывали. Первое, что бросилось в глаза, - это ордена, медали и. кресты на их мундирах. Некоторые были с моноклями в глазу. Они так были похожи на карикатуры Эриха фон Штрогейма, что трудно было поверить, что это настоящие немецкие генералы. Однако вели себя немцы очень по-разному. Одни старались не падать духом. Так, генерал фон Зейдлиц - тот, кому предстояло в скором времени сыграть важную роль в создании комитета «Свободная Германия», - пытался смотреть на вещи юмористически. Так же вел себя и генерал Дебуа. Он улыбался и, как бы для того, чтобы мы не пугались, сообщил, что он не немец, а австриец. Генерал фон Шлеммер тоже улыбался и говорил: «Ну-с, так что вы хотите знать?» Фамильярно похлопав по плечу одного из сопровождавших нас советских офицеров и указывая на его новые погоны, он спросил: «Что - новые?» На лице его было написано комическое удивление, и он одобрительно кивал головой, как бы желая сказать: «Ну что ж, теперь вы, по-видимому, стали настоящей армией».
