Джакомо Казанова - Мемуары
Затем я подумал о письме, данном мне княгиней Любо-мирской к графу Аранда, бывшему тогда президентом Кастильского совета и тогда всемогущему. И действительно, не кто иной, а он изгнал иезуитов из Испании. Он наводил ужас на весь народ и поэтому его ненавидели, но его это не беспокоило. Это был государственный человек больших способностей, очень предприимчивый, деятельный и, кроме того, любивший развлечения. Что же касается его внешности, то я никогда еще не встречал более ужасного, отвратительного безобразия.
— Зачем приехали вы в Испанию? — спросил он меня холодно, осматривая меня с ног до головы.
— С целью изучения, монсеньер.
— У вас нет другой цели?
— Никакой другой цели, кроме цели предложить мои слабые способности к услугам Вашего Сиятельства.
— Вы и без меня проживете. Если вы будете строго исполнять предписания полиции, вас никто не тронет. Что же касается до употребления ваших способностей, то адресуйтесь за этим к посланнику вашего правительства, г-ну Мочениго, он должен рекомендовать вас, потому что мы вас не знаем.
— Надеюсь, что ответ венецианского посланника будет для меня благоприятен; однако я не могу скрыть от вас, что я в немилости у инквизиторов моей родины.
— В таком случае, вам нечего ожидать, потому что вы можете быть представлены королю только вашим посланником. Изучайте сколько угодно и будьте тише воды, ниже травы — вот вам мой совет.
Неаполитанский посланник, к которому я затем поехал, сказал мне то же самое. Маркиз Морас, к которому адресовал меня Карачиоли, дал мне тот же совет, а герцог Лассада наговорил мне еще больше ужасов и прибавил, что несмотря на все свое желание, ничем не может мне быть полезен. Он советовал мне поехать к венецианскому посланнику и приобрести его покровительство.
— Не может ли он, — прибавил герцог, — скрыть то, что он знает на ваш счет?
С этой целью я написал в Венецию, к Дандоло, письмо, прося его рекомендации к посланнику. После этого я отправился к Мочениго. Я был принят его секретарем Сондерини, умным и талантливым человеком, который, однако, не мог скрыть своего удивления, видя мою смелость.
— Разве вы не знаете, господин Казанова, что венецианская территория вам воспрещена? А дом посланника ведь венецианская территория.
— Я знаю, но соблаговолите рассматривать мой приезд как знак уважения господину посланнику и как акт благоразумия. Согласитесь, что ведь мне небезопасно оставаться в Мадриде, не будучи представленным ему. Если, однако, посланник не находит возможным принять меня, потому лишь что я в ссоре с инквизицией по причинам, неизвестным ему, то я буду вправе удивляться этому, ибо господин Мочениго — представитель Республики, а не инквизитор. К тому же, так как я не совершил никакого преступления, которое бы сделало меня недостойным покровительства Республики, то думаю, что обк занностью ее представителя предложить мне покровительстве, если я его требую.
— Отчего вы всего этого не напишете посланнику?
— Прежде я хотел знать, примет ли он меня; если он отказывается принять меня, то я напишу ему.
— Мне кажется, что вы правы; но будет ли так же думать посланник? Этого я не знаю. Во всяком случае, напишите ему. Я тут же письменно изложил все то, что сказал секретарю. На другой день ко мне приехал граф Мануччи, очень красивый молодой человек. Он был прислан посланником сказать мне, что политические причины не позволяют ему принять меня публично, но ему будет очень приятно побеседовать со мной частным образом.
Это имя — Мануччи — было мне небезызвестно; когда я заметил это графу, он ответил мне, что очень хорошо помнит меня по рассказам своего отца, который, как он говорил, весьма меня уважает. Это навело меня на путь: этот Мануччи был сыном Жана-Батиста Мануччи, который главным образом и был причиной моего заключения под Пломбами. Эти воспоминания я сохранил про себя: они не могли быть приятны ни мне, ни молодому графу. Я знал, что его мать была служанкой, а отец, прежде чем попасть в шпионы, был простым работником. Я спросил Мануччи, носит ли он титул графа в присутствии посланника.
— Конечно, — отвечал он, — у меня есть патент на этот титул.
Он вышел, уверив меня, что сделает все, что от него зависит. Это было много, так как он находился в самых интимных отношениях с Мочениго. Он возвратился сказать мне:
— Не забудьте, что завтра в полдень вы у меня пьете кофе; у меня будет господин Мочениго.
Посланник принял меня очень любезно. Он высказал свое сожаление по поводу того, что не может быть открыто моим покровителем, признавая, что мог не знать или не знал, в чем я провинился у инквизиторов… Это было все равно как если бы он сказал: я боюсь наделать себе врагов, показываясь рядом с вами. Я ему ответил:
— Я надеюсь вскоре представить вам письмо, которое от лица самих инквизиторов уполномочит вас принять меня.
— Прекрасно; как только вы мне доставите это письмо, я представлю вас всем министрам.
Когда я отправился в театр первый раз, я увидел против сцены большую ложу с решеткой, занятую отцами инквизиторами, которые цензуруют театральные пьесы и наблюдают не только за актерами, но и за зрителями. Bдруг я услыхал привратника у дверей партера, воскликнувшего: Dios! (Господь!), и в ту же минуту все, не различая пола и возраста, пали ниц и находились в таком положении, пока не утих звон колокола, раздававшийся на улице. Этот колокол извещал, что около дверей театра проходит священник со святыми дарами для умирающего. Впоследствии я расскажу еще более странные факты.
После спектакля, надев домино, я отправился в маскарад. Я хотел все видеть и все знать, и мое любопытство стоило мне дорого. Нужно, однако, сознаться, что этот первый вечер, проведенный мною в маскараде, стоил мне гораздо меньше, чем последующие вечера, проведенные там, и этим я обязан разговору, который я имел с одним стариком, встреченным мною в буфете. Видя меня одного, вдали от толпы, он сказал мне:
— Разве вы потеряли вашу даму? — У меня нет дамы. — Однако, мне кажется, что вы непрочь потанцевать. — Действительно, я люблю танцевать.
— Но если вы сюда являетесь один, то никогда не будете танцевать; все дамы, которых вы здесь видите, имеют своего танцора (parejo), который им не позволяет принимать предложений другого.
— В таком случае, я должен отказаться от этого удовольствия: в Мадриде я не знаю ни одной дамы порядочного общества, которая бы захотела сопровождать меня в маскарад.
— Вы ошибаетесь, вы здесь найдете очень хорошеньких дам, и даже легче, чем это может сделать житель Мадрида, потому что вы — иностранец. С тех пор как наш министр, граф Аранда, разрешил эти веселые собрания, они сделались страстью всех женщин и девиц города. Кроме зрительниц, находящихся в ложах, здесь не менее трехсот танцующих дам; но вы не знаете, что не менее четырех тысяч молодых девиц грустят в настоящую минуту в своих комнатах.
— Эти дамы и девицы, я понимаю, не могут явиться сюда одни. — Полиция запрещает это. — Но разве позволительно первому встречному приглашать одну из них?
— Ни один отец, ни одна мать не откажет вам, если вы будете просить их прямо позволить их дочери сопровождать вас на бал.
— Странный обычай. — Главное заключается в том, чтоб предложить девице костюм, маску и перчатки и предоставить в ее распоряжение карету.
— Но если мне откажут? — Вы поклонитесь и станете искать в другом месте. Но будьте покойны: вам не откажут.
Заинтересованный странностью подобного обычая, я обещал воспользоваться советом этого старика и просил его адрес, чтобы известить его о результате моих поисков. Он мне ответил:
— Вы меня найдете всякий вечер в этой ложе, в первом ярусе; впрочем, если позволите, я вас сейчас же представлю даме, которая ее занимает.
Я назвал себя и последовал за ним.
В ложе я был встречен-очень любезно; в ней сидели две дамы и один старик. Одна из них, сохранившая еще следы большой красоты, спросила меня, в каких обществах (tertullias) я бываю. Я отвечал, что будучи иностранцем, я нигде не бываю.
— Приходите ко мне, — отвечала она мне по-французски, — я — сеньора Пичона.
У этой дамы, должно быть, был большой круг знакомства, потому что она прибавила:
— Меня все знают.
К концу маскарада танцевали фанданго, танец, о котором я, казалось, имел понятие, потому что видел его в Италии и во Франции, но все это было одна лишь бледная копия, которой оригинал может быть виден только в Испании. Там все позы, движения, жесты были холодны, здесь же все дрожало, все говорило сердцу. Это зрелище произвело на меня чрезвычайное впечатление. Каждый кавалер танцует против своей дамы, сопровождая движения звуком кастаньет; жесты кавалера указывают сначала на желание; жесты дамы выражают согласие; потом кавалер оживляется и становится сладострастным, дама впадает в сладострастную негу, потом в восторженное состояние… Понятно, что зрители и зрительницы всегда весьма заинтересованы этим танцем. Мой восторг был замечен сеньорой Пичона.
