Алексей Югов - Отважное сердце
А наш народ знаешь ведь какой: ему, когда распалится в битве, что огонь, что вода! Миша был такой, тоже новгородец… Ну, этот из боярских детей: с ним дружина своя пришла. И богатырь был, богатырь! Нынче уж такого редко встретишь… Так вот этот Миша с дружиной прямо в Неву кинулся, где бродом по грудь, а где вплавь, и давай топором корабли и ладьи рубить. Три корабля утопил. Сильно похвалил его Александр Ярославич!
Дальше вскользь вспомянул Гаврило Олексич, как увидал он: волокут под руки шведского королевича по сходням на корабль — и ринулся на коне вслед за ним. Но опоздал: шведы успели втащить королевича. А когда Олексич въезжал на сходни, враги столкнули сходни в воду. Упал вместе с конём и Олексич.
Однако Олексич выплыл и вновь кинулся в битву…
— Э-эх! — воскликнул тут с горечью сожаления рассказчик. — Ну, за малым я не настиг его! Ну да ведь с разгону-то не вдруг проломишься, хотя бы и на коне. Уж больно густо их, шведов, было вокруг него. Люди ведь с оружием — не шелуха, не мякина! — добавил он как бы в оправдание.
Рассказал он Гриньке и о том, как юный воин Савва, сокрушая шведов своим тяжёлым мечом, пробился к самому шатру герцога Биргера, уничтожил охрану, а затем ловкими ударами топора подрубил позолоченный столб, на котором держался шатёр. Шатёр с шумом рухнул на глазах всего войска. И это послужило знаком к повальному бегству шведов.
Рассказал он и о гибели юноши — Ратмира.
— Дяденька Гаврило! А ты видел, как его зарубили? — спросил Настасьин.
Олексич тяжело вздохнул. Понурился. Сурово смахнул слезу.
— Видал, — ответил он сумрачно. — Сильно он шёл среди врагов. Бежали они перед ним! А только нога у него поскользнулась — упал. Тут они его и прикончили… Да! — добавил он, гордо вскидывая голову. — Хоть совсем ещё мальчишечка был — годков семнадцати, не боле, — а воистину витязь! Любил его Ярославич. Плакал над ним!
Так закончил свой рассказ о гибели Ратмира Гаврило Олексич. И вновь погрузился в думу, как бы созерцая давно минувшую битву.
— Как сейчас вижу, — продолжал он, — отшумело побоище… и вот подымается на стременах Александр Ярославич наш, снял перед войском шлем свой и этак, с головой непокрытой возгласил во все стороны, ко всем бойцам. "Спасибо вам, русские витязи! — кликнул. — Спасибо вам! Доблестными явили себя все: и новгородцы, и владимирцы, и суздальцы, и дружинник, и ополченец!.. Слава вам! — говорит. — Постояли за господина Великий Новгород! Постояли и за всю русскую землю!.. Слава и вечная память тем, кто жизнь свою сложил в этой сече за отечество! Из века в век не забудет их народ русский!.." Вот как он сказал, Ярославич… Да, убеждённо заключил Гаврило Олексич, — заслужил он своё прозвание от народа — Невской!
Произнеся эти слова, Гаврило Олексич вдруг сурово свёл брови. На лице его изобразилась душевная борьба. Казалось, он раздумывает, можно ли перед мальчишкой, перед отроком, сказать то, о чём он сейчас подумал… Наконец он решился.
— Да! — сказал он жёстко и горестно. — Невской зовём. Всех врагов победитель! Мы же за ним и в огонь и в воду пошли бы… Так пошто же он перед татарами голову клонит?
Эти слова Олексича долго были для Гриньки словно заноза в сердце.
Глава девятая
Ночной ужин воинов в самом разгаре. Лесной костёр гудит и ревёт. Спать никому не хочется. Затевают борьбу. Тянутся на палке. Хохот. Шутки. Смотришь, поодаль, в степенном кружке, какой-то бородач говорит сказку…
Вот поднимается с земли молодой, могучий дружинник. Потягивается после сытного ужина и говорит:
— Эх, мёду бы крепкого, стоялого ковшик мне поднести!
В ответ ему слышатся шутливые возгласы.
— А эвон в ручеёчке мёд для тебя журчит! Медведь тебе поднесёт: он здесь хозяин, в этакой глухомани! — слышится чей-то совет.
Дружинники громко хохочут.
Тот, кто пожелал мёду, ничуть не обижается на эти шутки. Напротив, он подхватывает их. Вот подошёл к большому деревянному бочонку-лагуну с длинным носком. Лагун полон ключевой, студёной воды. Парень, красуясь своей силой, одной рукой поднимает лагун в уровень рта и принимается пить из носка, закинув голову. Он пьёт долго.
Утолив жажду, он расправляет плечи и стучит кулаком в богатырскую грудь.
— Ого-го-го! — весело орёт он на весь бор. — Ну, давай мне теперь десяток татаринов — всех голыми руками раздеру! Даже и меча не выну…
— Храбёр больно! — ехидно осадил его другой воин. — Которые побольше тебя в русской земле — князья-государи, да и то перед татарами голову клонят!
— Ну, да то ведь князья!
— Им попы велят!.. Попы в церквах за татарского хана молятся! послышались голоса, исполненные горестной издёвки.
Молодой воин, что похвалился управиться с десятью татарами, гордо вздёрнул голову, презрительно хмыкнул и сказал:
— То правильно! Старшаки наши, князья, все врозь. Оттого и гибель земле. Дерутся меж собой. Народ губят. А когда бы да за одно сердце все поднялись на этого Батыя, тогда бы из него и пар вон!
— Дожидайся, как же! — послышался тот же язвительный голос, что осадил парня. — Станут тебе князья против татарина за едино сердце! Им бы только в покое да в холе пожить. Уж все города под татарскую дань подклонили!.. Больше всех наш Александр Ярославич старается. Что ни год всё в Орду с данью ездит, ханам подарки возит. Татар богатит, а своего народа не жалко!
При этих словах, сказанных громко и открыто, у Настасьина кусок застрял в горле. От горькой обиды за князя слёзы навернулись на глаза. Гринька с жалобным ожиданием глянул на Гаврилу Олексича: чего же он-то на них не прикрикнет, не устыдит их, не заступится за Александра Ярославича?
Гаврило Олексич сидел неподвижно. Он, правда, нахмурился, однако в разговор не вмешался.
За князя. Александра заступился один старый воин богатырского вида, с большой седой бородой, распахнутой на оба плеча.
— Полноте вам, ребята! — укоризненно и вразумляюще произнёс он. — Вы Батыева приходу не помните: маленьки в ту пору были. А я воевал с ним. Так я вам вот что скажу. Александр Ярославич мудро, строит: с татарами — мир! Крови народной жалеет… Куда же нам сейчас с этакой силой схватиться, что вы! Когда бы одни татары, а то ведь они сорок племён, сорок народов с собой привели! Помню, где хан Батый прошёл со своими ордами конными, там и лесочков зелёных не стало: всё как есть татарские кони сожрали. Где, бывало, берёзовый лесок стоял-красовался, там после Орды словно бы голые прутья из веника торчат, понатыканы… На одного на нашего десять татаринов навалилось!.. Да что говорить: ужель воитель такой победоносный — Александр наш Ярославич — да не знает, когда нам подняться на татар? Знает! Погодите, придёт наш час: ударим мы на Орду…
Молодые воины горьким смехом ответили на эти вразумляющие слова.
— Дождёмся, когда наши косточки в могиле истлеют! — сказал один.
— Дань в Орду возить — оно куда спокойнее!
— Дорогу туда князь Александр запомнил, ему виднее! — выкрикнул третий.
И тогда, как стрела, прянувшая с тугой тетивы, вскочил Гринька. Он швырнул наземь кусок жаркого и лепёшку, данную ему Олексичем. Голос мальчика зазвенел.
— Стыдно вам! — гневно выкрикнул он сквозь слёзы. — Да разве мало Александр Ярославич поту кровавого утёр за землю русскую?! Эх, вы!
Голос ему перехватило. Он махнул рукой и кинулся прочь от костра — в глухую тьму бора.
Глава десятая
Кумыс — издревле священный татарский напиток. По закону Чингисхана тот, кто пролил кумыс на землю, подлежал смертной казни.
— Повтори, повтори, собака, если не отсохнул твой мерзкий язык! неистово кричал Чаган, пиная в голову упавшего перед ним ничком купца-мостовщика Чернобая. — Что сделали эти русские с кумысом?
Но где ж тому было повторить! Предатель-купчина и так трясся в холодном поту, простёршись у ног Чагана.
А известие, с которым тайно пробрался Акиндин в ставку хана-царевича, было и впрямь страшным для любого татарина: тот самый кумыс, который, следуя своему обещанию, Чаган целыми ундырями[10] посылал во дворец великого князя Владимирского для княгини Дубравки, Андрей Ярославич приказывал выливать в помойку. Этот безумец ещё и похвалялся, что даже щенков своих он не хочет, дескать, поганить татарским кобыльим молоком.
— Ундырь крови своей и своих родичей отдаст мне этот жалкий князь Владимирский за каждый ундырь осквернённого им кумыса! — в ярости кричал Чаган.
На самом же деле коварный татарин только этого и хотел: горячий и неосторожный Андрей сам кинулся в расставленную для него западню.
В ту же ночь хан Чаган вызвал к себе главных военачальников татарских орд, кочевавших на рубежах Владимирского княжества, — и трёхсоттысячная армия конных дьяволов, алчущих добычи и русской крови, ринулась на Владимирщину.
