Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
Но вот звери, как будто поняв, что дальше еще труднее будет уйти от врага, все разом повернули назад и замерли. Мы подошли ближе и тоже остановились. Это была незабываемая минута поединка. В застывших позах животных, в их напряженном ожидании и особенно в бычином взгляде чувствовалась звериная решимость сопротивляться до конца. У меня по телу пробежал холодок. Пашка стоял с открытым ртом, обескураженный увиденным. А Гурьяныч, опершись грудью на подожок, ласково смотрел на маралов.
-- Устали, голубки? -- приглушая одышку, ласково спросил он.
В ответ теленок потряс головою.
-- Ишь ты, храбрец какой! Тогда -- пошел! -- крикнул старик.
Бык метнулся в сторону от следа, провалился в сугроб, за ним -- самка. Мы подождали, пока они поднялись, отряхнулись и запрыгали по снежным буграм. Теперь в их движениях не было прежней ловкости, силы; они, казалось, уже не пугались ни крика, ни нашего присутствия.
У границы крутого излома лег теленок. Звери остановились.
-- Хватит! -- говорит Гурьяныч, задерживаясь.
Я с тревогой поглядываю на низкое солнце -- дня остается немного. Не расспрашиваю старика -- с нетерпением жду, что будет дальше.
Гурьяныч подтягивает размокшие юксы на лыжах, застегивает на груди однорядку, готовится к последней атаке, но и теперь на его лице несокрушимое спокойствие, уверенность. Мы с Пашкой тоже поправляем юксы, сосредоточиваемся.
Старик подает команду обойти зверей с двух сторон. Маралы встревожены, но не трогаются с места. Теленок с трудом встает. Мы поднимаемся по склону, минуем маралов, и как только оказываемся выше их, Гурьяныч кричит:
-- Пошел!..
-- Пошел!.. -- басит Пашка охрипшим голосом. И мы разом несемся на маралов.
Звери, точно почуяв свободу, рванулись вниз и крупными прыжками стали уходить своим следом. Теперь под гору, по готовой борозде, бежать им было легче. Животные быстро удалялись. Мы старались не отставать. Казалось, к маралам вернулась сила, и теперь они вне опасности.
-- Дедушка, разреши побежать вперед, -- пристает к старику Пашка.
-- Еще чего вздумал!
-- Дедушка, милый, охота прокатиться. Я стороной!
-- Ну, разве стороной... Айда, валяй!
Пашка мигом перемахнул через сугроб, стремглав понесся вниз, прямо на зверей. Мы остановились, не понимая, что он задумал.
-- Так я и знал, нашкодит! -- сокрушается старик и кричит во весь голос: -- Пашка, не смей!
Но уже поздно... Парнишка в диком азарте настигает бегущего позади быка. Мы видим, как тот в смертельном страхе наскакивает на телка с самкой. Но тех тоже пугает шорох быстро приближающейся опасности, и они несутся быстрее. По сторонам целина метрового снега, теперь уже недоступная для животных. Они сходят с борозды.
Мы останавливаемся в ожидании: что будет? Пашка, широко расставив лыжи, со всего разбега навалился на быка, утопающего в снегу. Взбудораженный зверь огромным прыжком попытался сбросить его со спины, метнулся в сторону, упал, вскочил, а парнишка будто прилип. Мы бросились на помощь. Вдруг бык подкинул высоко зад, и вместе со снежной пылью в воздухе мелькнули шапка, руки, скрюченное тело Пашки. И... все исчезло в белизне. На поверхности остались только болтающиеся ноги с лыжами.
Быстро скатываемся к нему. Помогаем подняться. Он весь в снегу. Смеется -- доволен проделкой.
-- Твое счастье, Пашка, что некогда: сострунил бы тебя за такое дело, ослушник!
-- Дедушка, я же хотел стороною, а оно, вишь, накинуло прямо на зверя, -лукавит парнишка.
-- Ладно, "накинуло"!.. -- строго перебивает его Гурьяныч. -- Отряхнись и догоняй, а мы пошли. -- И он, кивнув мне, покатился вниз.
Звери быстро сваливаются в лощину. У кромки леса они замедляют ход. Бежавший впереди бык пошел шагом, затем остановился.
-- У-ю-ю! -- кричит на них Гурьяныч и угрожающе поднимает подожок.
Маралы тронулись, тяжело переставляя ноги. Бока у них ввалились, шерсть на спинах поднялась, уши упали, из открытых ртов свисают красные языки. А страх, видно, пропал, и они кое-как бегут по снегу.
Мы идем рядом. На землю падают косые лучи солнца. Синие тени уже окантовывают гребни гор, копятся в ложках, ложатся по сугробам.
Внизу тайга. За ней равнина, усеянная стылыми блюдцами озер, В спокойном небе пара воронов.
Кругом тишина.
Нас нагоняет Пашка. Он прихрамывает, на щеке багровый синяк, а сам бесконечно доволен. В глазах еще не погас азарт, Гурьяныч окидывает его строгим взглядом.
-- Я те, подожди, покатаюсь, шкодник. Долго ли зверей запалить! На что годится!
-- Дедушка, не сердись; говорю: нанесло на быка, а то бы я не посмел. -И он подстраивается в ряд со стариком.
Лицо Гурьяныча светлеет.
Я нет-нет да и посмотрю на раскрасневшегося от удачи Пашку. В его движениях, в том, как он твердо шагает по снегу, -- торжество. Какой должен быть у парнишки прилив восторга от одной лишь мысли, что он катался верхом на диком звере!
Идем редколесьем. Никто не торопится. На ночевку в глубь тайги летят кедровки.
Теленок стал отставать. Вот он с трудом добрался до старого кедра, стал жадно хватать открытым ртом снег, потоптался и, не взглянув на нас, точно подкошенный, рухнул на землю -- сдался.
Гурьяныч скинул котомку, достал два лоскута овчины и, подавая их мне, сказал:
-- Обмотайте ноги и свяжите веревкой, а ты, Пашка, -- он бросил внуку топор, -- наруби ему под бок хвои, чтобы не простыл на снегу. И догоняйте меня.
Это десятимесячная самочка. У нее раздуваются бока. Она прерывисто дышит и недоуменно следит за нами высохшими от усталости глазами. Мы с Пашкой наваливаемся на нее. Она вмиг оживает, пытается вскочить, бьет ногами и со стоном теряет последние силы.
Мы связываем ее, подстилаем под бок хвою и спешим дальше.
Минуем первую полосу чащи, видим любопытную картину: у края небольшой поляны на толстой валежине сидит Гурьяныч, лениво жует сухарь. На мокром от пота лице все то же спокойствие, А рядом, метрах в двадцати от него, лежит самка.
Услышав шорох приближающихся шагов, она вся напряглась, встала, рванулась напролом по снежной целине, уже не видя куда, наскакивая, как пьяная, на деревья. И вдруг повернулась к нам, шагнула вперед, готовая сопротивляться, а ноги не устояли, подломились, и самка безвольно свалилась на податливый снег. По вечереющему лесу тревожным гулом расползся ее протяжный стон. И тут же послышался торжествующий крик чубатой кукши. Хищная птица будто тайно следила за нашим поединком и, увидев упавшую маралуху, видимо, решила, что тут будет пожива: стала созывать на пир подружек.
Они уже услышали и подают свои голоса, Гурьяныч взглянул на солнце, перестал жевать.
-- Теперь можно и поторопиться, -- сказал он, вставая на лыжи и направляясь к самке.
Та поднимается, с трудом удерживаясь на ногах. Из раскрытого рта вместе с горячим паром вырывается угрожающий звук.
-- Дуреха, перестань, тебе же будет лучше, -- говорит задушевным тоном Гурьяныч и, протянув вперед руки, осторожно шагает к ней.
Самка фыркает, бросается на старика, пытается ударить его передними ногами и со стоном падает на снег.
Мы все трое наваливаемся на нее. Я крепко прижимаю ее шею к земле -- в таком положении она не может подняться. А сам не свожу глаз с Гурьяныча. Тут есть на что посмотреть и даже позавидовать, Как ловко и привычно он управляется со зверем!
Самка отчаянно сопротивляется, бьется головою, ногами, но через двадцать минут уже лежит связанная, обессилевшая и как будто уже ко всему безразличная, А в горячих, негаснущих глазах бушует звериный протест.
-- Успокойся, милая, -- говорит старик, приглаживая узловатыми пальцами шерсть на голове пленницы. -- В обиде не будешь, а с тайгою прощайся.
Я смотрю на измученную погоней, спеленатую веревками маралуху, и думаю, что не гулять ей больше по лесным просторам, не бродить по хребтам, не видеть с вершин закатов, не отдыхать в прохладе горных цирков. Ее жизнь будет отгорожена от всего этого высокой изгородью. Ненужными станут приспособленность, инстинкт, чутье, слух -- все будет приглушено неволей.
Гурьяныч, точно угадав мои мысли, говорит Пашке:
-- Не было бы браконьерства, тут бы по всей тайге маральнику быть, чего лучше. Мы неволим зверя, в загородках держим, а лес пустовать будет, На что годится.
Старик сделал, из веревок узду, надел на голову самки и крепко подтянул к ногам.
-- Иначе снега нахватается -- пропадет, да и голову может в кровь разбить... Чего доброго, ослепнет, -- говорит он назидательно, по-прежнему обращаясь к внуку.
-- Дедушка, а для чего овчинкой ноги обмотал? -- спрашивает тот.
-- Чтобы их не порезать веревками. Говорю, зверю тоже больно бывает. Надо с любовью, с заботой...
Мы расстелили шерстью вниз сохатиную шкуру, что нес Пашка, уложили на нее маралуху и только теперь почувствовали, как устали, как хочется есть.
Красное солнце у горизонта. Снег в багровых подтеках. В лесной тиши печаль уходящего дня.
