Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
В это время Робеспьер и молодой Сен-Жюст — один уже знаменитый, другой еще безвестный — состояли в близких, почти фамильярных отношениях, какие часто соединяют учителя с учеником.
Второго сентября, в одиннадцать часов вечера, Робеспьер и Сен-Жюст вместе вышли из клуба якобинцев. Сен-Жюст жил в маленькой комнате меблированного отеля на улице Сент-Анн, недалеко от дома Дюпле, жилища Робеспьера. Разговаривая о событиях минувшего дня и о тех, какими грозил день завтрашний, они подошли к дверям дома Сен-Жюста. Робеспьер, углубленный в свои мысли и продолжая разговор, дошел до самой комнаты молодого человека. Сен-Жюст бросил свое платье на стул и собирался уже лечь спать. «Что ты делаешь?» — спросил его Робеспьер. «Ложусь спать», — отвечал Сен-Жюст. «Как?! Ты можешь помышлять о сне в подобную ночь? — возразил Робеспьер. — Ты слышишь набат? Разве ты не знаешь, что эта ночь, быть может, сделается последнею для тысяч нам подобных, которые будут еще людьми в ту минуту, когда ты засыпаешь, а ко времени твоего пробуждения сделаются трупами?» — «Увы! — отвечал Сен-Жюст. — Я знаю, что, быть может, в эту ночь произойдет резня, и оплакиваю это; я хотел бы стать достаточно могучим, чтобы умерить жестокие настроения общества, которое бьется между свободой и смертью. Но что я такое? Да и кроме того, те, кого будут убивать в эту ночь, не друзья наших идей! Прощай».
И он заснул.
На рассвете следующего дня Сен-Жюст, проснувшись, увидел Робеспьера, который прохаживался по комнате и время от времени прислонялся лбом к оконным стеклам, смотря на дневной свет и слушая уличный шум. Сен-Жюст, удивленный, что видит своего друга в такую раннюю пору и на том же месте, спросил Робеспьера: «Что тебя привело сюда сегодня так рано?» — «Что меня привело? — отвечал тот. — Неужели ты думаешь, что я уже возвратился?» — «Как, ты не уходил спать?» — сказал Сен-Жюст. — «Спать! — прорычал Робеспьер. — Спать в то время, когда сотни убийц резали тысячи жертв и когда кровь, чистая или нечистая, текла как вода в сточные трубы! О нет, — продолжал он с сардонической улыбкой на губах, — нет, я не ложился, я бодрствовал, как угрызение совести или как само преступление: да, я имел слабость не спать; но Дантон — он спал».
В воскресенье 2 сентября, в три часа пополудни, когда народ встает из-за стола и выходит на улицы, был подан сигнал к бойне одной из тех случайностей, которые рождаются сами собою.
Последний конвой арестованных — пять экипажей, в каждом из которых находились шесть священников, — отправили из ратуши в тюрьму аббатства Сен-Жермен, через Новый мост и улицу Бюсси, места шумные и беспокойные. Экипажи сопровождал небольшой конвой авиньонцев и марсельцев, вооруженных саблями и пиками. Дверцы карет были отворены, чтобы толпа заметила внутри ненавистные костюмы. Женщины, мужчины, дети следовали за экипажами, оскорбляя священников. Конвой вскоре присоединился к обидчикам. «Смотрите! — говорили они толпе, указывая на пленников концами своих сабель, — вот сообщники пруссаков! Вот люди, которые вас зарежут, если вы сохраните им жизнь!»
Возмущение, увеличиваясь с каждым шагом по улице Дофина, встретило препятствие в лице другой толпы, загромождавшей перекресток Бюсси, где муниципальные должностные лица вели вербовку прямо на открытом воздухе. Экипажи останавливаются. Какой-то человек проталкивается сквозь конвой, который предупредительно перед ним расступается, запрыгивает на подножку первого экипажа, два раза вонзает саблю в тело одного из священников, вынимает дымящийся клинок и показывает его толпе. Народ испускает крик ужаса и отступает. «Это пугает вас, трусы?! — восклицает убийца с презрительной улыбкой. — Надо вас поближе познакомить со смертью». С этими словами он снова запускает свою саблю в глубину экипажа. Пока экипажи медленно двигаются вперед, убийца переходит от одной кареты к другой и поражает наудачу всех, кого может достать своим оружием. Авиньонские убийцы, смешавшиеся с конвоем, соперничают с ним, вонзая свои штыки в несчастных людей. Острия пик, направленные против дверец, угрожают тем из священников, которые помышляют о бегстве. Медленное продвижение длинного ряда этих экипажей, оставляемый ими на мостовой след крови, бешеный рев палачей, взрывы хохота и рукоплескания черни возвещают узникам Аббатства о приближении смерти.
Арестанты, столпившись у дверей, в молчании слушали эту прелюдию резни.
По приказанию Коммуны в этот день во всех тюрьмах обед провели раньше обычного. Заключенные спрашивали друг друга, какова причина этой перемены. Случится ли перемещение? Или готовится отправление в ссылку? Одни надеялись, другие трепетали, все волновались. Из решетчатых окон самой высокой башенки некоторые наконец увидели экипажи и услышали вопли. А вскоре шум громадной толпы, которая наполняла двор и теснилась на площади и на соседних с Аббатством улицах, достиг ушей заключенных. Им немедленно приказали войти каждому в свою камеру, как бы для переклички.
Зрелище, которое от них скрывали, было следующим. Последнюю выходившую во двор темницу превратили в трибунал. Вокруг обширного стола, накрытого бумагой и уставленного чернильницами, тюремными росписями арестантов, стаканами, бутылками, пистолетами, саблями и трубками, сидели на скамьях двенадцать судей самого мрачного вида. Одеты они были совсем просто: шерстяные колпаки на голове, окованные железом деревянные башмаки, холщовые фартуки. Человек в сером костюме, с неподвижным лицом, с саблей на боку и пером в руке, председательствовал на этом трибунале. Это был пристав Майяр, кумир предместья Сен-Марсо. Соперник Журдана, приятель Теруань, герой октябрьских событий, 20 июня и 10 августа, Майяр сам себя возвел в звание народного палача. Он любил кровь, носил отрубленные головы на пиках, насаживал на острие сабли сердца. Распутные женщины и жестокие дети, которые с удовольствием следят за агонией смерти, превозносили Майяра повсеместно. Но не простой случай привел его в Аббатство в тот час, когда прибыл последний конвой, и притом с тюремным списком в руке. Накануне он получил тайные сообщения от Марата через членов Наблюдательного комитета. Дантон велел принести списки в этот комитет; там их «очистили»: Майяру наметили, кого нужно отпустить, а кого осудить. Правосудие передали трибуналу, который заменил закон произволом.
Читали имена по списку; привратники шли за узником, имя которого произносили. Майяр его допрашивал, потом взглядом спрашивал мнения своих товарищей. Если подсудимого следовало оправдать, Майяр говорил: «Освободить этого человека». Если же он был осужден, то судья произносил слова: «В тюрьму Лафорс!» Тогда наружная дверь отворялась — и узник падал мертвым на пороге.
Резня началась со швейцарцев. Их оставалось в Аббатстве 150 человек, офицеров и солдат. Майяр велит привести их к калитке и судит всех сразу. «Вы убивали народ 10 августа, — говорит он им, — народ требует мести. Вы будете отправлены в Лафорс». — «Пощадите! Пощадите!» — кричат солдаты, падая на колени. — «Речь идет не о смерти, — отвечает им Майяр, — а только о том, чтобы перевезти вас в другую тюрьму. Быть может, в другом месте вам и окажут милость». Но швейцарцы уже слышали крики, которые требуют их смерти. «Зачем нас обманывать? — говорят они. — Мы хорошо знаем, что никуда отсюда не выйдем!» При этих словах один из марсельцев и мясник открывают дверь наполовину: «Ну-ну, решайте же! Кто первый? Скорей! Народ теряет терпение!» Швейцарцы отступают, как стадо перед бойней, и всей массой теснятся в глубине камеры, прячась друг за друга. «Надо с этим заканчивать, — говорит один из судей. — Ну, кто выйдет первым?» — «Хорошо, пусть это буду я, — восклицает молодой унтер-офицер высокого роста с воинственной осанкой. — Куда надо идти?»
Дверь отворяется. Он бросает назад шляпу, прощаясь со своими товарищами, и переступает порог. Красота и решимость швейцарца приводят убийц в оцепенение, и они отходят вглубь двора. Но, вскоре оправившись от изумления, приближаются и образуют круг из сабель, пик и штыков, направленных против несчастного. Он спокойно обводит взором убийц, скрещивает руки на груди, остается с минуту неподвижным, а потом сам бросается головой вперед на штыки и падает, проколотый бесчисленными ударами. Эта смерть влечет за собой и смерть всех его товарищей. Телеги не успевают убирать тела; их складывают в груды по обе стороны двора, чтобы очистить место тем, кому еще предстоит умереть.
Наступает ночь. Факелы освещают двор. Сидя по колено в крови, члены трибунала едят и пьют, как уставшие рабочие по окончании своего дела. Но дело только приостановлено. Коммуна, официально уведомленная об убийствах, послала в тюрьмы Манюэля, Билло-Варенна и других комиссаров, чтобы представить доказательство хотя бы некоторого сопротивления убийствам. Однако речи этих ораторов, обращенные к убийцам, походили скорее на лесть. Некоторые звучали даже как поздравления и вызов к новым убийствам. «Доблестные граждане, — сказал Билло-Варенн во дворе Аббатства, — вы умертвили великих преступников; муниципалитет не знает, как отблагодарить вас. Без сомнения, останки этих злодеев принадлежат тем, кто нас от них избавил. Не надеясь вас вознаградить в полной мере, я уполномочен предложить каждому из вас по 24 ливра, которые будут вам уплачены немедленно».
