Василий Потто - Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.
Против южных стен города, за каменным мостом, по ту сторону речки Гассан-Су, с давних времен существуют источники горячей минеральной воды. Они посреди местных развалин невольно останавливают на себе внимание. Кроме нескольких небольших открытых купален, здесь замечателен обширный каменный бассейн, над которым руками византийцев воздвигнуто большое здание с куполом. “Когда я туда вошел,– рассказывает Радожицкий,– бассейн был наполнен купающимися солдатами. “То-то раздолье, готовая баня! Ай да турка, спасибо ему! – кричали солдаты, ныряя в горячей воде и отдуваясь. Недалеко от бассейна есть другой источник холодной кислой воды, которую русские люди, ложась ничком, пили с большим наслаждением, как готовый квасок”. Много есть данных предполагать, что эти минеральные источники были известны с давних времен и что некогда греки имели здесь свою колонию. Позднее, когда на прилежащей скале возникла византийская крепость, городок, под ее покровительством, стал быстро расти, шириться и развиваться. Но на свете всему бывает конец. Пришли турки-сельджуки, и благосостояние городка, населенного христианами, было разрушено. Политические бури смяли его, и ныне Гассан-Кала представляет лишь жалкие остатки прошлого величия. Обширное кладбище, дошедшее до наших дней, только одно и свидетельствует о древней населенности этого города.
Паскевич, лично осмотревший крепость, сделал распоряжение о немедленном исправлении поврежденных стен и об установке на них новых орудий. Он уже решил перевести сюда из Зивина все транспорты, чтобы сблизить их с действующим корпусом, и Гассан-Кале получал таким образом для нас значение важного опорного и складочного пункта на самом соединении дорог из Карса и Баязета.
Обстоятельства слагались так благоприятно, что к занятию Арзерума, казалось, уже не могло возникнуть серьезных препятствий. Но главнокомандующий медлил походом. Он осмотрительно готовился к этому важному шагу и принимал все меры, чтобы покорить многолюдный городок моральной, а не физической силой. Мысль эта, как надо думать, давно уже занимала Паскевича; по крайней мере, отправляя из Ардоста пленных, он оставил из них тех, которые были уроженцами Арзерума, и теперь отпустил их домой, щедро одарив на дорогу деньгами. Эти люди и должны были первые расположить умы народа в пользу победителей.
В числе этих пленных находился некто Мамиш-ага, человек умный и пользовавшийся большим влиянием на жителей. Он то и вызвался добровольно распространить по городу русские прокламации. “Что вас побуждает к такому рискованному шагу?” – спросил его один из офицеров. “Я был свидетелем высокого военного искусства русских,– отвечал он,– и потому желаю спасти своих соотечественников от неминуемой гибели”. В три часа пополудни пленные тронулись в путь, и Мамиш-ага повез с собой прокламации. В этих воззваниях, обращенных к жителям, выражалось полное миролюбие Паскевича по отношению к покорным и сулилась гроза неповинующимся.
“Под державою русских монархов,– говорилось в ней,– целые миллионы мусульман пользуются полной свободой вероисповедания, законов и обычаев. Эти мусульмане, довольные справедливым правлением, молят Бога о продолжении славы и могущества России; они добровольно спешат под знамена ее и с мужеством сражаются против врагов своего государя. Обещаю, что в случае добровольной сдачи вам сохранятся вполне обряды вашей религии, честь ваших семейств и ваша собственность, если же станете упорствовать – то напрасное пролитие крови падет на вас самих. Истреблю всех, кто поднимет против меня оружие, пощажу тех, которые изъявят покорность и мирно останутся в домах своих. Ожидаю ответа, который не замедлите доставить”.
Вот в ожидании этого-то ответа и результата своих прокламаций Паскевич и медлил походом.
Между тем, в полдень 24 июня, к Гассан-Кале подошел и весь действующий корпус. Полуденный зной давал себя чувствовать так сильно, что в войсках во время перехода было несколько случаев солнечного удара. Каменистая, покрытая илом земля горела под ногами, и слои серой пыли с головы до ног покрывал и людей и животных.
В Гассан-Кале не обошлось и без происшествий, показавших русским, насколько могут грозить им на каждом шагу измена и месть со стороны турецких патриотов. Ночью в городе вспыхнул пожар, грозивший страшными бедствиями, так как из горевшего здания солдаты успели выкинуть большое количество пороха. Если бы огонь успел дойти до него,– взрыв стоил бы жизни не одному десятку русских солдат, работавших на пожарище. Ветер между тем дул прямо на соседний дом, где ночевал главнокомандующий. Бросились будить Паскевича, и, к общему ужасу, в самих дверях его кабинета наткнулись на два большие бочонка пороха, которых с вечера никто не видел. Тотчас осмотрели соседние дома, но там ничего не оказалось. Злой умысел был очевиден – порох оказался турецкий. Но кто мог затеять это адское дело, когда в городе не было ни одного мусульманина? Пришлось предположить, что шайка злодеев скрывалась где-нибудь в подвалах и пользовалась потайными ходами, которых в Гассан-Кале было немало. Только благодаря Промыслу здесь, как и в Зивине, Паскевич избежал явной опасности.
Еще не утихла ночная тревога, как на рассвете поднялась другая: с аванпостов дали знать, что впереди слышна сильная ружейная перестрелка. Послали разведочные партии, а между тем вся кавалерия села на коней. Но скоро дело разъяснилось, приехал войсковой старшина Калмыков, делавший ночью разъезд в соседние горы и доложил, что это он имел стычку с курдами и отбил у них с тысячу голов рогатого скота, потеряв при этом трех казаков – одного убитым и двух ранеными. Главнокомандующий потребовал его к себе. “А сколько их было?” – спросил Паскевич о курдах. “Да тысячи четыре было”,– отвечал войсковой старшина, разумея быков. Все ахнули: никто не ожидал, чтобы после двух поражений, испытанных турками, могла явиться четырехтысячная конница. Паскевич задумался. “Как! – воскликнул он наконец.– Их было четыре тысячи, и ты атаковал их одной сотней?”. Войсковой старшина окончательно растерялся. “Курдовс-то было всего сотни две,– отвечал он простодушно,– они ограбили жителей, а я ударил в пики, отбил с тысячу голов и пошел назад... А еще много-много скота осталось в руках у них”,– добавил он с сожалением. “Ну, спасибо, Калмыков, и за это,– весело сказал главнокомандующий,– на первый раз не мешало попугать разбойников”.
Случай этот, ничтожный сам по себе, показал, однако, с какой осторожностью нужно было нам высылать небольшие отряды, так как неприятель держался возле самого лагеря.
Ночная сумятица, пожар и тревога не помешали, однако, торжеству, назначенному еще с вечера на двадцать пятое число июня. Это был день рождения императора Николая Павловича, и войска в десять часов утра уже стояли под ружьем в красивой долине, над которой уединенно и угрюмо возвышала Гассан-Кале свои ветхие стены. Посреди долины, в зеленом шатре с приподнятыми полами установлена была походная церковь, и старший иерей в сослужении всего военного духовенства совершал литургию. Мусульманские полки стояли отдельно, вокруг аналоя, где был мулла и лежал священный Коран. В чужой земле, столько веков оглашавшейся с высоких минаретов лишь возгласами одних муэдзинов, шестнадцать тысяч русских воинов с сердечным умилением благодарили Бога за дарованные им победы и молились о здравии и благоденствии своего монарха. “Молебствие служилось уже вне палатки, под открытым небом, под сенью победных знамен. Когда при пении “Тебе, Бога, хвалим”, грянул пушечный залп,– он, казалось, будил тени римлян, первых обладателей Гассан-Кале,– и старая крепость, давно уже не дымившаяся порохом, отвечала на него дружным салютом. Зрителей было немного – два-три десятка местных жителей,– но как знаменательно было для них все то, что они видели, в чем так рельефно сказывалось торжество креста над турецким полумесяцем. По окончании молебствия перед войсками прочитан был приказ главнокомандующего:
“Снова обращаю к вам благодарный голос мой, войска закавказские, храбрые товарищи мои, едва переступили вы предел прошлогодних завоеваний, как многочисленный враг уже истреблен вами...
Трофеи двух достопамятных битв, славно исполненных в продолжении двадцати пяти часов, свидетельствуют о вашем мужестве неодолимом. Вы отняли у неприятеля всю его артиллерию, все снаряды, и запасы боевые, и продовольственные, девятнадцать знамен, до тысячи пятисот пленных, и самого военачальника турецкого Гагки-пашу, первого сановника после сераскира, славного в Азии и личной храбростью и военными способностями, взяли в плен. Столь полной победой обязан я вам, и на мне лежит священный долг повергнуть всемилостивейшему государю ваши труды и мужество. Вы истребили врага совершенно; для вас открыт теперь путь в недра тех стран Азии, где две тысячи лет живет слава побед великого Рима. Идите тогда с радостью, достойные воины! Она, услышав гром вашего оружия, станет вам во сретение и позднейшее потомство с воспоминанием римских побед в Азии соединит и ваше доблестное имя”.
