Андрей Никитин - «Повесть временных лет» как исторический источник
Все эти факты убеждают, что Сильвестр в действительности не имел прямого отношения к тексту ПВЛ. Последнее означает, что вопросы о времени создания, хронологических пределах, первоначальных объемах и авторе/авторах произведения, которое легло в основание всей русской историографии, до сих пор не решены, а прежние выводы подлежат полному пересмотру «в связи с открывшимися новыми обстоятельствами дела». Подобный вывод мало кого обрадует, но снятие хронологических и авторитарных «барьеров» на пути омоложения текста ПВЛ и реальность его перемещения из начала XII в. к середине того же столетия (в части текстов и позднее), открывает новые возможности для его понимания, интерпретации и пр., а вместе с тем, и для изучения творческого вклада автора, жившего и работавшего в последней трети XI — первой трети XII вв., выделенного по особенностям его стиля, всё равно, будем ли мы называть его «краеведом-киевлянином» или, что более привычно, Нестером/Нестором при почти полном совпадении лексических и хронологических характеристик обеих фигур.
Рассмотрим их внимательнее.
Если основываться на собственном признании Нестера/Нестора, что в Киево-Печерский монастырь он пришел 17 лет, а постриг его Стефан после смерти игумена 3.5.1074 г.[798], то он должен был родиться около 1055–1056 г. Это означает, что собственные его воспоминания могут начинаться с середины 60-х гг. Действительно, начиная с 6573/1065 г. в ПВЛ начинают встречаться сведения о событиях, которые можно посчитать личными впечатлениями летописца, а не только сообщениями его информаторов. К таким детским воспоминанием можно отнести заметку о комете Галлея 1066 г., помещенную под 6573/1065 г., но с неопределенным указанием на время («в та же времена»), и факт уловления рыболовами «детища» в Сетомле, «его же позоровахомъ и до вечера» [Ип., 153], замечательное по точности деталей описание «прения» киян с Изяславом перед освобождением Всеслава из поруба [Ип., 160], которому он мог быть свидетелем, и более позднее явление в Киеве волхва, который «прельщенъ бесомъ» [Ип., 164]. Всему последующему он был современник, а чему-то даже и очевидец, однако личное участие автора в событиях с уверенностью может быть установлено только по его собственным признаниям, как, например, в рассказах об обретении мощей Феодосия [Ип., 201–205], нападении половцев на Печерский монастырь в 1096 г. [Ип., 222–223] или беседе с Гюрятой Роговичем в 1092 г. [Ип., 224–225].
Всё перечисленное связано с Киевом и Печерским монастырем, в котором Нестер/Нестор был монахом в сане дьякона, во всяком случае так он говорит, прямо называя себя, в «Житии Феодосия», представленном в Успенском сборнике[799] и Патерике Киево-Печерского монастыря[800]. О других его литературных трудах свидетельствует также маркированное его именем «Чтение о жизни и о погублении блаженную страстотерптца Бориса и Глеба»[801], собственные его указания на работу над «летописцем» в рассказе об обретении мощей Феодосия, сохранившемся в списке ПВЛ Воскресенской летописи[802], и в ПВЛ под 6614/1106 г. в связи со смертью «Яня, старца доброго», у которого автор «слышахъ многа словеса, яже вписахъ в летописиць» [Ип., 257]. О дальнейшей его жизни известно только, что в 1092 г. он разговаривал с новгородцем Гюрятой Роговичем, а в 1114 г. был в Ладоге. Последний факт приобретает определенный интерес, т. к. с 6621/1113 г. в тексте летописи появляются сведения, освещающие деятельность Мстислава Владимировича в Новгороде на Волхове. Под этой датой сообщается, что тот «заложи церковь камяну святого Николы на княже дворе оу торговища Новегороде» [Ип., 277]; под 6622/1114 г. о заложении им же города «болии перваго»; под 6624/1116 г. о походе на «чюдь» с новгородцами и псковичами, а под 6625/1117 г. — о переводе его отцом из Новгорода в Белгород.
Связаны ли эти сведения напрямую с путешествием Нестера/Нестора (или «краеведа») на новгородский Север — мы не знаем, поскольку на этих годовых статьях, слишком лаконичных, чтобы рассматривать их в качестве «текста», исследователь не находит сугубо личностных, примет их автора, кроме, разве что, живого интереса к ладожским древностям, столь характерного для «краеведа». В какой-то мере подтверждением такого взгляда может служить приходящаяся в ПВЛ именно на этот период определенная скудость сведений о событиях в Киеве, позволяющая предполагать отсутствие в этот период здесь ее автора, но не более.
Между тем, скудные сведения, которые удается почерпнуть относительно времени и обстоятельств жизни Нестера/Нестора, не противоречат собранным сведениям о «краеведе», поскольку вся фактографическая картина Киева, заложенная последним в текст новелл о событиях второй половины IX — первой половины XI вв., приводит нас в конец 60-х и в 70-е гг. XI столетия, т. е. к тем же самым воспоминаниям, топонимам и лицам из киевского боярства, с которыми естественно связывать «ученика Феодосия». И тот, и другой оперировали текстами, еще не получившими «годовой сетки». Правда, можно заметить определенные отличия в более живом, а порою и более дерзком языке «краеведа» по сравнению с языком автора повествования об истории Печерского монастыря, успении Феодосия и последующего обретения его мощей, но при этом следует учитывать неизбежное стилистическое отличие между повествованием о делах мирских и событиях церковных. Во всяком случае, тексты ПВЛ, принадлежащие «ученику Феодосия», т. е. Нестеру/Нестору, по своему языку гораздо ближе текстам, усвояемым «краеведу», нежели те же самые тексты, маркированные именем Нестера, представленные в Успенском сборнике ХII-ХIII вв.[803] и Патерике Киево-Печерского монастыря[804], позволяя думать, что тексты ПВЛ Ипатьевского извода сохранили более близкий к архетипу язык автора.
И всё же, наиболее серьезным препятствием на пути признания Нестера/Нестора автором ПВЛ историки полагают не язык его сочинений, а изложенную им в «Чтении о Борисе и Глебе» фактографию событий 1015–1019 гг., отличающуюся от той, которая изложена в ст. 6523/ 1015 г., включая интерполированную в ПВЛ «Повесть об убиении Бориса и Глеба» (нахождение Бориса и Глеба у Владимира, приезд Святополка в Киев, бегство Глеба из Киева «на кораблеце» вверх по Днепру, отсутствие имен действующих лиц и пр.). Однако, если такое расхождение «Чтения…» с версией ПВЛ (по-существу, с версией «Сказания о Борисе и Глебе») можно объяснить спецификой данного произведения и, так сказать, «первым опытом» молодого сочинителя, то совершенно необъяснимыми представляются разногласия глав «Жития Феодосия», включенные в ПВЛ, с их аналогами в тексте «Жития…» по Патерику Киево-Печерского монастыря и Успенскому сборнику. Там Ярослав оказывается погребен не Всеволодом, а Изяславом, новый Печерский монастырь основан не Феодосием, а Варлаамом, Студийский устав получен из Константинополя от Ефрема, позднее переяславльского епископа, а не от монаха, Феодосий предсказал время своей смерти, о чем ПВЛ не знает, с особым пиететом автор «Жития…» говорит о «великом Никоне», тогда как «ученик Феодосия» относится к нему с антипатией, и пр.
Но действительно ли эти расхождения столь велики? Все их, как мне представляется, можно объяснить определенной тенденцией к «выправлению картины», проводившейся последующими обработчиками «Жития Феодосия», с точки зрения которых хоронить Ярослава должен был его старший сын и преемник, тем более, благодетель Печерской обители; Студийский устав должен был быть получен из самого монастыря при содействии такого авторитета, как Ефрем, а не от безвестного монаха; Феодосий должен был при жизни проявить свой дар предвидения и чудотворения («ангел приходил»), и так далее. Такое разительное лексическое и стилистическое отличие указанных сочинений от текстов ПВЛ, на мой взгляд, лишь подтверждает неадекватность текста «Жития Феодосия» авторскому протографу, обнаруживая его переработку последующими редакторами.
Естественно, что в этих условиях особенный интерес вызывают принципиальные параллели, которые удается проследить в «Чтении…» Нестера/Нестора и в тексте ПВЛ. Речь идет о двух фразах, подтверждающих отсутствие апостольской проповеди на Руси («не беша бо ни апостоли ходили к нимъ, никто же бо имъ проповедалъ слова Божия», «не бе бо никто же не приходил к нимъ, иже бы благовестилъ о Господе нашемъ Иисусе Христе»[805]), которые оказываются чрезвычайно близки «сетованиям дьявола» по поводу варягов-мучеников в ст. 6491/983 г. («зде бо не суть оучили апостоли, ни проронипрорекъли» [Ип., 70]) и крещении киевлян в ст. 6496/988 г. («яко сде не суть оучения апостольскаа, ни суть ведуще Бога» [Ип., 102]). Кроме того, там же находится фраза о нищелюбии Владимира «яко же и на возехъ возити брашно по граду, и овощь, и медъ, и вино, и, спроста рещи, все, еже на потребу болящимъ и нищимъ»[806], которой в ПВЛ соответствует «яко немощни и болнии не могуть доити двора моего, повеле устроити кола, и вьскладываше хлебы, мяса, рыбы и овощь разноличныи, и медъ въ бочкахъ, а вь другыхъ квасы возити по градомъ» [Ип., 110]. Конечно, ничто не мешает предположить, что Нестер/Нестор и «краевед» могли пользоваться одним и тем же источником, однако если распространить такое предположение еще и на «ученика Феодосия», который точно так же пользовался одним источником с ними, расходясь в деталях, это явится нарушением известного принципа Оккама о достоверности событий[807].
